Читать книгу - "Вена, операционная система - Андрей Левкин"

В Кунстхалле две выставки, «The Porn Identity» и «Fahrstuhl zum Schafott». Вторая – что ли про какие-то социально осознаваемые ужасы. В Кунстхалле я раньше не заходил, в мае 2008-го там было что-то про панков, не захотелось. А сейчас пошел.

Они в Кунстхалле какие-то неприветливые, каталог вообще чуть ли не прикручен цепочкой к вахте, где проверяют билеты. Хотя он не полиграфический, а просто несколько листов распечатки. «Лифт на эшафот», это несколько американцев, в той или иной мере, весьма условно ужасных. Одна американка приятная: в центре темного-темного помещения выставлены музыкальные инструменты для, примерно, джазового квартета, и эти инструменты фактически горят. Уже только обгорелые остовы и искусственные огоньки. Вообще, интрига тут простая (это уже не про американку, а про первое лицо данного текста, то есть – про меня самого в данный момент), она в превращении. Здесь он, я, – не более чем неопределенный комок слизи, смутно опознающий собственные интересы и пристрастия, резонирующий на все подряд случайным и сырым образом, но он должен превратиться по ходу дела во что-то внятное. Учитывая, что Вена – это место, где часто возникают разные монстры, есть основания рассчитывать на то, что удастся стать одним из таких венских, произведенных здесь монстров – раз уж есть внутренняя склонность к этому. Чему также благоприятствует место города в европейской культуре, прежде всего – его способность по сей день что-то такое излучать на тему кодов собственной культуры, меняющихся по ходу времени. Нервные такие коды.

Дальше несколько залов «The Porn Identity». Там много видео и всяких объектов – не то чтобы двусмысленных, но предъявляющих некие сложные взаимоотношения, скорее – сконструированные, нежели логичные. В сумме, учитывая количество вполне теоретических смыслов, загруженных в заглавную тематику, а также общую – весьма академическую – атмосферу, физиологические желания имели бы здесь детский характер, на уровне желания леденца: настолько все, связанное с порно, ушло за пределы собственно процесса, предлагая совершенно вроде бы отчужденные от него смыслы. Тело и его пути к судорогам были не то что совсем уж условными, но – не более чем компромиссом для предъявления задействуемых тут отношений, совершенно не относящихся к прямой физиологии.

Само желание было вне смыслов, оно выглядело избыточно антропоморфным: не более чем накопление либидо, требующего для своей разрядки определенных социально-материальных обстоятельств. Примерно по той же схеме, как после еды в организме накапливаются отходы. Словом, возникновение и наличие вожделений – ладно, не как отходов, а как сил после еды – было интересно с точки зрения не то что не порнографических, но и вообще не телесно-чувственных отношений. Людей в залах было много, и, хотя видеоряд во всех многочисленных телевизорах был вполне конкретным, не возникало никакого ощущения присутствия на чем-то хотя бы отдаленно интимном. Все было решительно бесчеловечным. Странно, при таком количестве телевизоров, предъявляющих физическую конкретность в небольшом разнообразии вариантов процесса. Локальная бесчеловечность совершенно отвечала тут реальности, и даже непонятно, как может быть иначе. Народ отчетливо соотносился с возможностью отделить свои тушки от себя и, ergo, восходил к отношениям, позволяющим манипулировать собственной тушкой в зависимости от того, на что хочешь ее употребить сегодня. Конечно, так и достигалась цель проекта: соответствующая идентификация.

О чем думал я, глядя на бесхитростные объекты выставки и на экраны телевизоров, где, напротив, происходили простые движения, пусть и вводившие в дополнительный контекст? О том, что куда ни посмотришь – повсюду ассоциативные связи и богатейшая Культурная память. Причем явно же все обнулилось, обнулялось и обнуляется. Как так возможно? Что же тогда обнулилось и продолжает обнуляться? Да, никакие артефакты прошлого уже не то что не будоражат, а просто не нужны ни для чего, хотя и приятно, что есть на свете. То есть они сейчас не нужны конкретно, а в сумме своего прошедшего времени совершенно, конечно, обязательны. Но только уже не будоражат, как не будоражит по прямому назначению многообразное порно. Впрочем, с артефактами прошлого проще, они слишком привычны и обычно не вкручиваются во что-нибудь еще. То есть можно к ним так отнестись, но это уже не их история. А почему не будоражило это порно – то, во-первых, сами эти мысли. Во-вторых, простуда. Ну и в-третьих, тема вожделения переключилась на другие объекты и связи. Чересчур социальными эти связи выстраивались потому что. Даже преувеличенно социальными.

Вот та же Вена, как upper-средний европейский город со своим бытовым слоем – в той или иной мере доступным, со своими улицами, кафе, магазинами. До появления ощущения, что ты ею обладаешь, еще присутствует определенное желание, в какой-то мере дорисовывающее ее возможности и проявляющее себя в некотором возбуждении, которое сказывается в чуть более торопливом, чем надо, перемещении по ее территории. К тому же по местам, которые совершенно необязательны для человека, там живущего. В любом случае сумма этих маршрутов для него давно невозможна, он избирательнее. А потом каким-то образом обладание произошло, и она, Вена, стала не так чтобы бессмысленной и ненужной, но уже не вызывает вожделения. Оно пройдет, видна будет всякая дрянь по углам, хмурые прохожие и нелепые персонажи. Конечно, там появится что-то еще, что обеспечит следующее вожделение, но уже не к телу города как таковому; к чему-то, что там еще есть. Оно появится, но уже как вожделение лица, для которого исходное обладание состоялось. Он в ней уже какой-то свой. Eigentlich, собственно, похоже, что со мной это уже произошло. Вот, может, только что, между переходом через Бурггассе и до того, как вошел в подворотню MQ.

Конечно, моменты острых воспоминаний связаны с ощущением все той же субстанции – в обстоятельствах, которые сами по себе не важны, они лишь точка привязки. Как в случае с порновыставкой и, похоже, с ощущениями ее посетителей. Они здесь к чему-то привязывались, но тушка тут вообще ни при чем, человек вспоминает обстоятельства своего тела, только выйдя за его пределы. В идеале должен получиться этакий прозрачный человек, условная и несуществующая позиция – очень конструктивная: предполагающая присутствие у себя под боком глупой сырой тушки, да еще и социализированной. Ну и себя самого, зачем-то оказавшегося тут. Чисто прозрачная субстанция в моменте косвенного – возникшего не по своей воле – контакта точки с тушкой.

Так что извлеченные из быта секс и вожделение регулируются уже не личной физиологией, а чуть ли не субстанционально, личные истории тут провисают. Получается даже какая-то отрывная абонементная штука – отдельные куски, отрываемые от чего-то в себе и отправляемые в качестве оплаты за пребывание тут, и все хорошо: мы в расчете. Это как расплачиваться деньгами, которые сам же и рисуешь в блокноте: но что делать тем, у кого нет блокнота, кто не знает, что так можно расплачиваться? А тот, кто знает, он так и поступает, используя эту возобновляемую штуку на то, чтобы оплачивать отрываемыми записочками очередные вожделения. Не для того даже, чтобы опять чем-то обладать; не затем, чтобы рассчитывать на транзакцию с новым предметом вожделения, а чтобы – еще недоделанный – контакт как-то прошил позвоночник и тело вместе с головой встали ровно. Так что это правильная выставка, хотя, выйдя на двор, уже не вспомнить ни одной работы.