Читать книгу - "Авиньонский квинтет. Ливия, или погребённая заживо - Лоуренс Даррелл"

Феликс упрямо шагал к следующему бастиону, к угрюмым воротам Тьер, откуда он и начал пересекать по диагонали спящий город. Пару раз ему попадались существа, неподвластные дреме, как и он. Например, старик на велосипеде, проезжавший мимо, но до того медленно, что, казалось, он отправился в путь давным-давно — возможно, еще в эпоху плейстоцена. Его велосипед подпрыгивал на булыжной мостовой, но совершенно бесшумно. А сам старик не смотрел ни направо, ни налево — может быть, спал? Но вдруг он закашлялся, и у Феликса душа убежала в пятки. Маленькая зеленая площадь Бон-Пастер дремала среди платанов, под которыми жители ближних домов оставляли детские коляски, велосипеды, тележки, их скоро заставят трудиться, едва откроется рынок. Еще с другого конца улицы он заметил проблески света в похожем на пещеру железном укрытии, где стояли три трамвая. В пять часов их визг перебудит всех горожан — ибо маршруты трамваев проходят повсюду. Другого общественного транспорта тут не было — два больших тряских автобуса были нововведением, и их отдали туристам; они коротали ночь у отеля «Крийон», и в десять повезут своих пассажиров осматривать Эг-Морт[81]и Камарг.[82]Смутная фигура с фонарем и канистрой бензина двигалась между сонными трамваями, пора было готовить их к рабочему дню. Рассвет пока был только предчувствием, он еще не коснулся очищенного мистралем, усеянного звездами неба — едва заметный отсвет грядущего пробуждения; но уже кто-то тронул тонкую струну в необозримом далеке, и эхо донесло этот звук, ибо птицы, обитавшие в кронах деревьев, укрывавших своей сенью чудный старый рынок, принялись топорщить крылья, расправлять хвосты и пробовать голос. В «Клиник Боек» он увидел огонек под кофейником — в спиртовке. В банке «Фуа» ночной сторож, зябко поведя плечами, впустил двух пухлых старушек — это уборщицы. Поблизости кто-то невидимый насвистывал мотив популярного танго и вдруг умолк, словно смутившись.

В этот час Катрфаж наконец засыпал в отеле «Принц», не выключив света — он не выносил темноты. Что бы делал Феликс, если бы не мысль о несчастном Катрфаже, о бедняге Катрфаже, который тоже бодрствовал всю ночь среди сорока тысяч населения, один-одинешенек, как и сам Феликс? Эта мысль согревала, с ней не так мучительно было слоняться по городу. Худенький юноша, сам того не ведая, стал товарищем консула по несчастью. Нищий ученый тоже был рабом лорда Галена. Катрфаж напоминал сонного ворона в своем порыжевшем черном tablier,[83]который надевал, когда работал; об этот фартук он, прервавшись, вытирал стальное перышко; он копировал итальянскую скоропись, столь же прекрасную, как арабская вязь или китайские иероглифы. Однако зачем Галену понадобились таланты бедного ученого, умеющего расшифровывать и копировать средневековые манускрипты, какое-то время оставалось тайной…

Этот смуглый истощенный юноша много чего пережил, прежде чем оказался тут, в плохо освещенном номере «Принца». Замурованный в гостиничных стенах, он с рабским усердием корпел над прожектами лорда Галена. Когда-то он служил в Церкви — был пономарем, а потом викарием, однако с ним приключился какой-то скандал, по маленькой деревушке поползли, как водится, злые сплетни. Приход у него отобрали и лишили сана, совершенно несправедливо, считал он. От его истовой веры не осталось и следа, ее сменило всепоглощающее чувство безнадежности, свойственное человеку, потерпевшему крах. Как будто мрак, обступавший узенькое поле христианских доктрин, прорвался сквозь преграды и завладел его душой. «Одержим бесами» — в какой-то мере это было верное определение, ибо теперь он был убежден в том, что Бога не существует, что атеизм — единственно достойная позиция для разумного человека, такого, как он. Всю свою юность он потратил на поклонение какому-то Мумбо-Юмбо.[84]Охваченный горьким разочарованием — ведь подобное прозрение не сделало его счастливым — он стал изучать Зло, причем с той же целеустремленностью, с какой прежде посвящал себя ортодоксальному благочестию. Выбранная дорога вела его по невидимым ступеням вниз, к нумерологии, темным тайнам и символам, к сумрачным пределам алхимии и астрологии. Заодно он изучил обыкновенную, без всякого налета демонизма, математику и стал, к собственному удивлению, неплохим специалистом. Это была случайность, но весьма удачная случайность, позволившая получить работу в фирме лорда Галена, в отделе «Общие направления»; где лорд собрал четырех молодых математиков, они анализировали графики прогнозов, предсказывали, как дальше будут вести себя шкалы индексов. Над большими и красивыми графиками Гален проводил иногда вечера напролет, гадая, что продавать, что покупать. Статистическая группа предоставляла ему примерную картину состояния его капитала и, хотя там были кое-какие погрешности, но обычно его сотрудники многое угадывали верно. Именно у Галена Катрфаж нашел то, что его устраивало; с ним считались, скажем так. Поскольку он боялся темноты и не мог заснуть до рассвета, то работал в основном по ночам. Сгорбившись над старенькой чертежной доской в унылом кабинете, он утыкался длинным носом в бумаги. У него был вид сонного ворона. Ногти он обкусывал до самого мяса, пальцы были вечно в чернилах, брюки — обтрепанные в тех местах, где он стягивал их прищепками, прежде чем сесть на велосипед. Крошечные черные мышиные глазки сердито блестели и были полны нетерпения. Сухой кашель и постоянно державшаяся температура предрекали туберкулез; да и вся его конституция свидетельствована о том, что у него poitrinaire,[85]и как-то его даже отправили в санаторий, где ему делали так называемое «поддувание». Все напрасно, туберкулез не отступал.

Предательский кашель, который порою вынуждал его сгибаться пополам, так его истязал, что на глаза навертывались слезы, однако совершенно не влиял на качество работы, несмотря на поистине убийственную скуку того, чем ему приходилось заниматься.

Завершая ночную вылазку, юный консул всегда делал небольшой крюк, чтобы постоять под освещенным окном; вдохнуть, так сказать, немного мужества и страсти этого неутомимого раба. В эти минуты в нем бушевали разные чувства, которые он испытывал к дяде — ненависть, обожание, изумление, — поднимаясь и опускаясь в его душе, подобно морским волнам. Да, он ненавидел Галена; нет, потому что как же можно ненавидеть такого человека? Гален бывал очень обаятельным, чудаки и самодуры часто такими бывают. Каждый день он пару раундов боксировал со своим фиолетовым негром, пыхтя и сморкаясь, вытирал перчаткой нос — с видом бывалого профессионала. Его противник и в самом деле был когда-то профессиональным боксером, он легко порхал по рингу (сооруженному в саду), как мотылек, твердо зная, что не должен бить хозяина — иначе Гален мгновенно скончается. Вот они и разыгрывали нелепую пантомиму, причем черный боксер постоянно задевал спиной канаты. На негре были зашнурованные ботинки из тонкой кожи и разукрашенная перевязь с ярко сверкающими медалями. Время от времени он делал вид, будто наносит удар — именно делал вид, — останавливая кулак возле маленького подбородка своего соперника. Сам же Гален, вероятно, метил в луну, настолько его удары были неточными. Негр уворачивался, но иногда позволял ударить себя в фиолетовый лоб, издавая при этом глухое рычание, означавшее восхищение.