Читать книгу - "Осада, или Шахматы со смертью - Артуро Перес-Реверте"

— Почему?

— Насколько я понял, из-за того, что для выстрела требуется слишком большое количество пороха, снашивается запальный канал… Беда, да и только…

— Из чего же они стреляют сейчас?

Артиллерист пожал плечами. Потом достал из кармана кисет с мелко нарезанным табаком, курительную бумагу и принялся свертывать себе сигарету.

— Этого мы в точности не знаем. Одно дело — получать всякие устарелые сведения от перебежчиков и лазутчиков, а другое — быть в курсе самых последних событий… Известно лишь, что этот каталонский предатель занялся под руководством генерала Рюти отливкой новых гаубиц… десятидюймовых, кажется. По крайней мере, фанаты, что прилетают к нам в Кадис, именно этого калибра.

— А зачем их начиняют свинцом?

Капитан затянулся и выпустил дым:

— Не все. Три недели назад в оконечность мола угодила литая — их еще называют «сплошная» — граната. Ну или почти литая. Другие несут обычный пороховой заряд, и вот у них-то наименьшая дальность, и они чаще всего взрываются в полете. А с этими, начиненными свинцом, — таинственная какая-то история… Каждый толкует по-своему.

— А вы как толкуете?

Капитан допил кофе и, подозвав официанта, заказал еще чашку. С капелькой водки — это для пищеварения хорошо. В Пунталесе у нас у всех нелады с желудком.

— Французская артиллерия — лучшая в мире, — продолжал он. — Они воюют уже много лет, так что могли попробовать и то и это. Не забудьте, что и сам Наполеон — артиллерист. У них самые сильные теоретики в этой области. Я-то думаю, свинец в гранатах — тоже нечто вроде эксперимента. Ищут способ увеличить дальность.

— Но почему именно свинец? Не понимаю.

— Потому что это самый тяжелый металл. Благодаря максимальному удельному весу можно послать снаряд по более пологой и протяженной параболе. Имейте в виду, что дистанция зависит от веса и плотности. И разумеется — от ударной силы, сообщаемой пороховым зарядом, и от условий окружающей среды. Короче говоря, все оказывает воздействие.

— А почему такая странная форма?

— Их изгибает и выкручивает силой самого взрыва. Свинец заливается в ядро в расплавленном виде и застывает длинными тонкими пластинами. При взрыве они завиваются на манер штопора… Ну, так или иначе, французы не успокаиваются на достигнутом. Трудно работать на таком расстоянии. Сомневаюсь, что кто-нибудь из наших артиллеристов был бы способен на подобное… И не потому, что не хватает идей или способностей. У нас есть и теоретики, и практики. Денег нет. А лягушатники тратят просто чудовищные средства. Каждая граната, которую они пускают в Кадис, обходится им в круглую сумму…

И вот сейчас, сидя в своем кабинете и вспоминая разговор с капитаном, Рохелио Тисон изучает план Кадиса, вопрошая его как сфинкса. Мало, мало, слишком мало, думает он. Просто ничего. Тычется, как слепец. Пушки, гаубицы, мортиры. Бомбы. Завитой, как штопор, кусочек свинца, который он достал из ящика и мрачно взвешивает на ладони. Слишком смутно. Слишком неопределенно ставится цель поисков. Слишком расплывчато. И может быть, подозрение, что существует тайная связь между бомбами и убитыми девушками, ни на чем не основано. Как ни крутись, а верной приметы, безошибочного признака, реального следа нет. Только эти штопоры, причудливые, как предчувствия. И полнейшее ощущение того, что стоишь, набив карманы свинцом, на закраине колодца, темного и бездонного. И все. И больше ничего. Кроме разостланного на столе плана Кадиса — этой странной шахматной доски, по которой какой-то невероятный игрок двигает фигуры, делает ходы, недоступные разумению Тисона. Никогда прежде не случалось с ним такого. В его года подобная неопределенность страшит и смущает. Немного. И гораздо сильнее — бесит.

Он злобно отшвыривает оглодок пера в ящик, с грохотом задвигает его. Бьет кулаком по столу — с такой силой, что из подпрыгнувшей чернильницы выплескивается на краешек плана несколько капель. Так тебя и так, и твою мать заодно. Услышав шум, помощник из соседней комнаты просовывает голову в дверь.

— Что-нибудь случилось, сеньор комиссар?

— Занимайтесь своим делом!

Секретарь отдергивает голову с проворством испуганной крысы. Он умеет определять симптомы. Тисон разглядывает свои руки, лежащие на столе, — ширококостные, грубые, жесткие. Способные причинить боль. Если нужно, они умеют и это.

Когда-нибудь доберусь до конца, думает он. И кто-нибудь дорого заплатит мне за все это.

Лолита Пальма очень бережно помещает в гербарий три листка амаранта так, чтобы они оказались рядом с собственноручным цветным изображением всего цветка. Каждый листок — два дюйма в длину и кончается маленьким ярким шипом, позволяющим без труда классифицировать его как Amarantlyus spinosus. У нее такого раньше не было — эти прислали ей несколько дней назад из Гуаякиля в одном пакете с другими засушенными листками и растениями. И Лолита чувствует теперь удовлетворение коллекционера, пополнившего свое собрание. Тихую, совсем особенную радость, столь желанную ей. Дождавшись, когда просохнет клей, прикрепляющий экземпляры к картону, она прокладывает их листком папиросной бумаги, закрывает альбом и ставит его на полку застекленного шкафа рядом с другими, помеченными прекрасными именами уникальных творений природы: Хризантема, Ромашка, Астра, Василек. Комната, примыкающая к рабочему кабинету, невелика, но вполне пригодна для ее занятий ботаникой — удобна и хорошо освещена: одно окно выходит на улицу Балуарте, другое — в патио. Шкаф разделен на четыре больших ящика, внутри у них — другие, маленькие, помеченные ярлычками в соответствии с содержимым; рабочий стол с микроскопами, лупами и прочими инструментами, книжная полка с томами Линнея, «Описанием растений» Каванильяса, ботаническими атласами «Teatrum Florae» Рабеля, «Iconesplantarumrariorum»[18]Жакена-Николауса и огромным фолиантом «Европейских растений» Мериана. На застекленном балконе — некоем подобии зимнего сада, который тоже смотрит в патио, стоят горшки с девятью сортами папоротников, вывезенных из Америки, Южных Островов и Вест-Индии. Еще пятнадцать разновидностей в огромных кадках украшают патио, балконы, куда не заглядывает солнце, и другие тенистые места дома. Папоротник, filice, как называли его древние, растение, мужскую особь которого так доселе и не удалось отыскать ни классическим авторам, ни нынешним ученым-ботаникам, так что и самое его существование есть всего лишь гипотеза, — всегда был и остается любимцем Лолиты Пальмы.

В дверях появляется горничная Мари-Пас.

— Прошу прощения, сеньорита. Там, внизу — дон Эмилио Санчес Гинеа и с ним еще другой кабальеро.

— Скажи Росасу, пусть проводит в гостиную. Я сейчас приду.

Через четверть часа, зайдя по пути в свою туалетную причесаться, она спускается по лестнице, застегивая серый атласный спенсер поверх белой блузки и темно-зеленой баскины, пересекает патио и входит в то крыло дома, где располагаются контора и склад.