Читать книгу - "Лестница на шкаф - Михаил Юдсон"

«Яникогданедозвонюсьдолюды, зелен дол юды, — пробормотал он, — и помер бедный рабуног». И грустно вспомнил, что вот у них в группе Маша Кац — желтобилетница и отличница — постоянно старается на лекциях сесть рядом с ним, подсовывает свои аккуратные конспекты, приглашает в гости по поводам и без — тут разночтений быть не может!..

Маша Кац: папа имел свое дело — покупал селедку, счищал ржавчину, резал на кусочки и продавал дороже; мама вела дом. Милые усталые интеллигентные люди, всегда такие благожелательные. Они потчевали его чтивом, подсовывали альбомы лубочной живописи, глиняные свистульки, отлакированные шкатулки, навязывали даже расписные подносы («О, нет!..»), и приглашали обязательно заходить. Он набивал всем этим рюкзак, гордый самец-поскребыш, утрамбовывал и, сопя, волочил прочь.

— Уж, пожалуйста, и подносик вместе возьмите, — подмигивая книжничал папа, провожая в прихожей и помогая навьючить рюкзачище.

А мама, тихо улыбаясь, собирала со стола в гостиной хрусталь и серебро, шепотом, в стихах, пересчитывая вилки. Он им нравился, это же всегда чувствуется.

У Люды мать пахала звеньевой, а отец вкалывал углежогом. Он регулярно поддавал, но, как равнодушно говорила Люда, не колобродил, сразу приходил домой, в панельный их курной сруб, ложился в сенях под вешалку и засыпал. Илье доводилось осторожно перешагивать через него и видеть откинутую в сторону руку, державшую закопченные очки с дужкой, прикрученной веревочкой.

Конечно, это все не главное, все это зола, пепел. Но, согласитесь, все же окружение формирует… А как оно, въевшись, влияет!

У Маши родители готовились к отъезду. Давно уже готовились. Перекати-поле еще те! Кунктаторы… Не спеша собирались, педантично и аккуратно — ну там, два ножа, сухари, компас («Русь обрастает мхом с северной стороны…»), увеличительное стекло для добывания огня. Так, может быть, как бы это выразиться, — женихов берут? Тук-тук, пустите меня в теремок, пока Телемак не закрыл на замок. Да-а, Маша Кац. Фельдкуратская дочка. А что? Скорей всего, нивроко, судьба не есть жестко закрепленная система и возможность слабо трепыхаться присутствует. Сказочка про бабушку и зеро: «Садись поближе к печке, Малыш!» И вообще — из-за леса, из-за гор варяг Серен утверждал: «Как бы ты ни поступил — все равно пожалеешь». Или — или: однофигственно!

Печальными нежными голосами пели девочки в вечерней электричке — как большой песец порвал сети, опрокинул баркас и никто не вернулся назад, не спустился с холмов… И здесь нечего больше ловить…

Электричка мерно катилась. За окном, опережая, бежала упряжка, звеня бубенцами в морозном воздухе. Илья поскреб стекло левым мизинцем, скрюченным навечно. Это в бытность его бедным студентом старушка одна, Аленушка, укусила — чтоб пил по-человечески, по-русски, а не цедил, морщась, тварь, яд рожащая…

Илья смотрел в проталину на затуманенном стекле.

Лес кончился. Начиналась городская свалка, места богатейшие, но осваиваемые варварски и поверхностно. Какие-то фигуры в ватных стеганках ковырялись в мерзлой земле, искали в культурном слое что попадется. Вдоль путей брели в кольчужках лыжники с заиндевелыми хоругвями, возвращаясь с крестного хода. Проехали Дачные Пустоши, Ближнее Запустение, замелькал городской частокол. Пошел уже собственно город — буераки в несъедобном бурьяне, косогоры в снегу — град мал, древян, занесен по самые крыши и наречен Москва. Виднелись полуразрушенные зубчатые стены, обвалившиеся башни — там, где был сход снежных лавин. Так все и брошено было с тех пор: чего укреплять-то — по Книге — на погибель?.. Вдали, за городскими чертогами, как яишня с луком на старинных росписях, золотились купола Царь-церкви (по слухам — тож у них на посылках).

Показался утыканный горящими факелами ханский Курган. На вершине его громадная каменная баба-синильга, распахнув хлебало в матерном крике, занесла огромную метлу над обуялым страхом городом: «Ратуйте, крестославные! Идет орда рогатая, очередная! Шеломы блестят, шаломы слышатся… Прибудет много жида и пребудет их царствие…»

На соседней скамье бархатно, успокаивающе повествовали:

— Э-э, батенька, вспомните Русское Ханство — экая катахреза! — а ведь было же… Так и Московская Синагога, сей злой оксюморон… «И желтым звездам на забаву даны клочки твоих знамен…» Так что, брат мой, усталый, страдающий брат, — не падай душой! Сгинет все несметное, канет, распашется, как поле, — а Русь останется!

Илья уткнулся лбом в стекло и обозре очима своими семо и овамо. Далекие светлячки ночных церквей, лампадки в окнах домов. Там живут. Там не спят, спорят до посиненья, что огненней — пещь али геенна. Там дрожат всенощно возле ржавых ледяных радиаторов от ужаса грядущей Парниковой Напасти, напущенной злокозненными мудрецами-опарышами известного роду-племени.

Желтенькая, жалкенькая звездочка, я повторяю имя — звезда Кац, висела над Москвой — мерцающе светила, пульсировала, колядовала — гори, гори, не надо ора, все к лучшему в этом христианнейшем из скотных дворов других миров. И пусть даже дадут по тебе мешалкой, ан печатные пряники все-таки снимают со шкафа, влезая по лесенке приставной…

А электричка, наконец, докатилась, устало раздвинула двери, и все высыпали на морозный перрон. Скитаний пристань, Рим-Три. Вновь твердая родная почва под ногами — асфальт («жидовская смола», как убеждал толковый падаль Владимир Иваныч).

Они шли по перрону сплоченной дружной бригадой — Илья и его десятый «В», распевая «Почуй себя снежинкой в общем паде…» Симбиоз крепчал! Ах, мой Яхве, братание бродило в стылой крови. Это, кажется, у Пятачка или у самого Святаго Пуха висела над жилищем скрижаль: «Посторонним В». Своим В! Ибо и братья десятого поверили в него!

У спуска в подземный переход сподвижники и их Илья остановились.

— Пора домой, — вздохнула Лиза Воробьева. — Приближаться к человеческому жилью.

— Метро закрывается. Архангелы расступаются, — прогудел Евпатий. — Вот теперь, вдосталь погуляв, свежими и отдохнувшими, и можно приступать к выполнению домашнего задания.

— Надо еще зайти к подшефным, в пятый «В», — напомнил Ратмир.

— Передавать опыт и знания? — не удержавшись, ощерил рот с огрызками зубов Илья. — Как грамотно обложить данью приготовишек?

— Нет, — покачал головой Ратмир. — Мы просто учим малых сих Братству. Пусть они начнут раньше, чем мы. Больше шансов. Авось воздастся…

— Хорошо бы в ночное успеть, Павлуша зовет, — озабоченно заявили братья Волокитины. — Помочь просил патрулировать, трясти разжиревших лавочников. Только уж больно нынче холодно, опять ларьки жечь придется…

Илья вспомнил батьку-«архангела» и поежился.

Ратмир, внимательно смотревший на Илью, протянул ему круглую выпуклую пластинку — все тот же «щит пращуров» с выбитым «XV».

— Это значит: десятый «V», — объяснил он. — Победный! Не потеряйте, Илья Борисович. Лучше всего повесьте на шею, вот тут дырочка для веревочки. Это опас, пропуск. Всегда и везде, в любую погоду.