Читать книгу - "Возможность острова - Мишель Уэльбек"

Мы провели вместе прекрасные дни.

Да, это были прекрасные дни.[41]

Не знаю, что ещё могло повергнуть меня в такое состояние — кроме разве что Kyrie Eleison из Мессы си-минор да, быть может, адажио Барбера. Немощь, болезнь, забвение — это было хорошо; это было реально. Никому до Агаты Кристи не удавалось настолько потрясающе передать грусть физического угасания, постепенной утраты всего, что придаёт жизни радость и смысл; и после никто не смог с ней сравниться. Мне тогда на несколько дней едва не захотелось вновь вернуться на сцену, делать что-то серьёзное. Вот в таком-то настроении я и позвонил Венсану Грейсамеру, художнику-элохимиту; похоже, он был рад меня слышать, и мы договорились встретиться в тот же вечер и чего-нибудь выпить.

В пивную у Версальских ворот, где была назначена встреча, я опоздал минут на десять. Он встал, помахал мне рукой. Антисектантские организации рекомендуют не поддаваться благоприятному впечатлению, возникающему после первого общения или ознакомительных лекций, когда все зловредные аспекты учения легко можно скрыть. Но я до сих пор не понимал, где тут таится ловушка: этот парень, к примеру, выглядел вполне нормально. Немного интроверт, конечно, наверняка одинокий, но не больше, чем я сам. Говорил он просто и прямо.

— Я полный профан в современном искусстве, — извинился я. — Слыхал о Марселе Дюшане, ну и все.

— Да, он, безусловно, оказал наибольшее влияние на искусство двадцатого века. Реже поминают Ива Кляйна, при том что все, кто работает с перформансами, хеппенингами, с собственным телом, так или иначе ориентируются на него, сознательно или нет.

Он умолк; но поскольку я не отвечал и вообще явно не понимал, о чём речь, он заговорил снова:

— В самом общем виде мы имеем три тенденции. Первая, самая главная, куда вбухивается восемьдесят процентов денег и что дороже всего продаётся, — это всяческая чернуха: ампутации, каннибализм, ядерные удары и так далее. Скажем, любая работа совместно с серийными убийцами. Вторая — та, что строится на юморе: либо ты впрямую иронизируешь над арт-рынком, вроде Бена, либо делаешь более тонкие штуки, как Броодхарс, когда главная цель — сбить с толку зрителя, или художника, или их обоих, вызвать у них стыд перед жалким, посредственным зрелищем, вроде бы не имеющим никакой художественной ценности; ещё ты можешь работать на киче, приближаться к нему, заигрывать с ним, даже ненадолго соприкасаться — при условии, что у тебя присутствует некое метаповествование, указание на то, что ты это делаешь сознательно. Ну и наконец, есть третья тенденция — виртуальное искусство: чаще всего это молодёжь, насмотревшаяся манги и героического фэнтези; многие с этого начинают, а потом, как только поймут, что в Интернете на жизнь не заработаешь, вливаются в первую тенденцию.

— Я так понимаю, ты сам не принадлежишь ни к одной из трех?

— Мне иногда нравится кич и даже не возникает искушения над ним поиздеваться.

— Элохимиты далековато зашли в этом направлении, тебе не кажется?

Он улыбнулся:

— Пророк занимается этим без всякой задней мысли, он вообще не склонен к иронии, что, по-моему, гораздо чище и здоровее…

Я про себя отметил, что слово «пророк» он произнёс совершенно естественно, без нажима. Неужто он и правда верил в Элохим? Всё-таки явное отвращение к живописным поделкам пророка не могло, наверно, его не настораживать; было в этом парне что-то неуловимое, следовало быть начеку, чтобы не спугнуть его, не оттолкнуть. Я заказал ещё пива.

— По сути, всё дело в степени, — сказал он. — Если угодно, все на свете кич. Музыка как таковая — кич, искусство — кич, да и литература тоже кич. Любая эмоция — кич, практически по определению; но и любое размышление тоже, а в каком-то смысле и любой поступок. Единственное, что абсолютно не кич, — это небытие.

Он дал мне немного подумать над этими словами, а потом сказал:

— Тебе интересно было бы взглянуть, что я делаю?

Естественное согласился. Я приехал к нему в следующее воскресенье, сразу после полудня. Он жил в небольшом домике в Шевийи-Ларю, посреди территорий, пребывающих в стадии активной «креативной деструкции», как сказал бы Шумпетер: сколько хватало глаз, всюду тянулись грязные пустыри, утыканные подъёмными кранами и заборами; стояло несколько каркасов будущих зданий, разной степени недостроенности. Каменный домик Венсана сохранился, скорее всего, с 30-х годов и был единственным свидетелем той эпохи. Венсан встречал меня на пороге.

— Это дом моих дедушки с бабушкой, — сказал он. — Бабушка умерла пять лет назад, дед пережил её на три месяца. По-моему, он умер от горя, на самом деле я даже удивился, что он целых три месяца продержался.

Войдя в столовую, я испытал нечто вроде шока. Вопреки тому, что я любил повторять во всех интервью, на самом деле я не был выходцем из народа; мой отец уже прошёл первую, самую трудную часть подъёма по социальной лестнице: он стал управленцем. Я, конечно, все равно знал народ, низшие классы: в детстве, бывая у своих дядей и тётей, я имел возможность окунуться в их жизнь и знал, как они дорожат семьёй, знал их дурацкую сентиментальность, их страсть к аляповатым альпийским пейзажам и к альбомам великих мастеров в дерматиновых переплётах. В домике Венсана было все — вплоть до фотографий в рамочках, вплоть до зелёного бархатного футляра для телефона; после смерти деда с бабкой он явно оставил здесь все как было.

Несколько смущённый, я позволил усадить себя в кресло и только тогда заметил на стене единственный декоративный элемент, относившийся, вероятно, не к прошлому веку: это была фотография Венсана, сидящего перед большим телевизором. Перед ним на низеньком столике стояли две довольно грубые, почти детские скульптуры, изображающие ковригу хлеба и рыбу. На экране телевизора высвечивалась надпись огромными буквами: «Кормите людей. Организуйте их».

— Это первое моё произведение, по-настоящему имевшее успех, — пояснил он. — В самом начале на меня сильно повлиял Йозеф Бойс, в частности, его акция: «Ich fuhre Baader-Meinhof durch „Dokumenta“.[42]Это было в самый разгар семидесятых, когда по всей Германии разыскивали террористов из «Фракции Красной армии». Кассельская «Документа» была в то время главной в мире выставкой современного искусства; Бойс выставил эту надпись при входе на выставку: он хотел сказать, что приглашает на неё Баадера или Майнхоф, когда им будет удобно, дабы преобразовать их революционную энергию в позитивную силу, идущую во благо всего общества. Самое красивое, что он делал это абсолютно искренне. Естественно, ни Баадер, ни Майнхоф не пришли: во-первых, они считали современное искусство одной из форм разложения буржуазной системы, а во-вторых, опасались полицейской ловушки — что, впрочем, было совершенно не исключено, «Документа» не пользовалась никаким особым статусом; но Бойс тогда находился в припадке бредовой мегаломании и, скорее всего, просто забыл о существовании полиции.