Читать книгу - "Роман в письмах. В 2 томах. Том 1. 1939-1942 - Иван Сергеевич Шмелев"

«опустошился». Ужасно это! Я только радость тебе хочу дать, а получается такое. Впрочем, это часто так бывает, что помимо воли и даже совершенно против ее — выходит не то, чего хочешь. У меня это часто, и это мучительно в жизни. Вообще часто я думаю, какой я «бесталанный» человек. И родилась-то я в несчастный для себя день! Я очень недовольна собой! Как хочу стать лучше! Я ничего не выполнила и не выполняю в жизни. Это меня больше всего гнетет. Как-то раз, давно, ты писал мне: «живите во-всю». О, о! А я только отталкиваюсь, сжимаюсь, не даюсь жизни… Но, все, конечно, _т_а_к_ _н_у_ж_н_о! М. б. когда-нибудь хоть кому-нибудь да пригожусь. Не принимай это за «нытье». Это — мой «Leitmotiv». Всегда. Ну, Ванёк, кончаю вечером, спать иду. Подумал обо мне в 11 ч.? Нет?

[На полях: ] Не перемогайся писать мне, если трудно, но хоть кратко извести о здоровье.

Целую, Ванюша, крепко; будь здоров, дорогой мой!

Покойной ночи! Отдохни, Ванечек, не тревожься ничем. Я стала ровней, покойней. Лечусь. Могу достать еще лимонного сока. И получила лимоны в подарок. Апельсины никак не достать. Ну, ничего. Я часто ем зеленый суп и всякую зелень. Обнимаю. Оля

191

И. С. Шмелев — О. А. Бредиус-Субботиной

21. V.42 1–30 дня

Чудеска моя, Олюша, как ты меня обрадовала письмами! Вчера утром — от 14.V, — и я недоумевал — не получила еще «пасхалики»! Вознесение… — и я не похристосовался с тобой яичком! В 6-м вечера — от 13: получила, милочка, и в ласках поцеловали они тебя, весеннюю, радостную, здоровенькую совсем. Не успел дочитать о «трамбовке», пришла с сыном караимочка и принесла висмут! Творишь чудеса, Ольгушка, ты только можешь так. Меня потрясло твое меткое описание, твой «рекорд»! Поцеловал твою коробку — ручка твоя держала ее! Как благодарить мне тебя?! И томительно мне, что ты так волновалась у телефона, сколько же нервной силы потеряла! Любушка моя, ласка безграничная ты, — молюсь, живу тобой. Любуюсь тобой, вижу тебя по твоим описаниям, как ты живое любишь, и я люблю как! Как ты растешь в сердце моем! Обо мне не тревожься: ем хорошо, болей нет, — эти дни возникали, а вчера — принял твой висмут, — самый этот! — и сегодня принял, и вот, ни намека. Это _н_е_ боли, а отражения лишь, как от давно болевшего. Ничего мне не думай присылать, прошу тебя, — всего достаю. — Нет, Олюночка, обо мне заботятся, приносят — что достанут, это такая редкость в наши дни, когда каждому нелегко, каждый занят — я лишь свободен! — и так это трогательно! Я живу на свое, не могу иначе, но главное-то — что достают, делятся. Это подвиг. Опять с гостями будешь возиться? Господи, тебе так необходим полный покой! Не превозмогайся… Сокрушаюсь, — без церкви ты! — Вечер мой приходится перенести на 21 июня, 4 ч., т. к. только сегодня, кажется, последует разрешение властей, надо надеяться. Ну, какой там «триумф»! Ну, похлопают, ну, цветы поднесут… ну… м. б., душой отдохнут. В первом отделении читаю — «Чертов балаган» и главу из «Няни», — еще не решил — какую. Во втором — «Небывалый обед», — веселое, из новой части «Лета Господня», — затем — главу из «Богомолья» и — «Орел»743. Выбираю не утомительное для слушателей. Читать буду в малом зале, русском (26, rue de Tokio (русской консерватории)), т. к. французские ставят условием, чтобы 60 процентов билетов проходило через их кассу, — это во многом относительно отяготительно, т. к. нет русской печати, не будет афиш — только «летучки», и, главное, много русских в отъезде, по условиям времени, — не та ныне пора, когда без риска брали зал на 600–800 человек или даже на 1200, как в Риге, Праге. Если дождемся здесь осени, хочу сказать «Слово о Пушкине», — что, с легкими вариантами, дал пражанам в 37 г. Вот тогда бы-ыл триумф!! — какие слезы счастья, что мы — русские! — видал я, какое оглушение аплодисментов! Да, Олёк, много, вижу, у меня читателей, — дошло мое слово до сердца. Узнал, как читают: в уцелевших библиотеках очереди на мои — иные — книги! Приходят ко мне, просят: многих нет в продаже, — трудно достать из Белграда, если еще осталось там. — Что ты чудишь, Бог с тобой! Не пей молоко залпом, какая польза?! оно же в ком сыра свертывается! только вредишь себе. Пей глоточками, милая девочка… непременно с хлебом! — это твое лекарство! Про-шу-у..! Видишь, селюкрин дал тебе силы! Да, он! Изволь снова принимать, если есть у тебя, нет — напиши, — я постараюсь выслать. М. б. сам привезу. Я буду хлопотать, — увидишь! Я должен увидеть тебя, родную душу, ласточку мою дивную, — Оля, я так люблю тебя! Ты этого не представляешь себе, — это граничит с экстазом, — я часами твержу имя твое, я безумствую от тебя, от чувствования тебя, почти — от осязания тебя! Трудно передать словом. Все узнаю, как надо хлопотать. Мадам Б[удо] — у ней контора в Голландии, и ей дали разрешение «деловое», как бы постоянное. Не угрожай, что не будешь лечиться, это же неразумно! — самоубийство?.. Теперь я не тревожусь за тебя, ты _б_у_д_е_ш_ь_ умница. У Лукиных не был на новой квартире. Что их беспокоить?.. Но поеду, если будет нужно, — мне надо тебе еще дослать, — ждет флакончик «сирени» Гэрлэн. Черносливки усохли. Что же ты бережешь духи и все? Даже «грушку»! Изволь съесть весь шоколад! Ну, рыбка моя, ссоси весь, будто меня ласкаешь-целуешь. Вот сейчас и возьми, а я учувствую! У меня сердце заиграет. Ивик болел… ящуром! — дней 10, температура до 40. Теперь поправился. А у него на днях конкурсные экзамены, ответственные. Чепуху тебе сказали о Серове. Она, Марго, во всем виновата. «Искательница» она. Он был очень несчастен. В Константинополе избил одного «найденного». Вот откуда — «грубиян»! Да тряпка он, а для нее, очевидно, нужен «кулак». Ирина работает как-то платки яркие, на рынок-люкс. Это дает заработок, и ее муж — то же ремесло. Дарованьеце у нее было, могла бы… — у нее маленькая душа, не хочу и думать о ней, когда о тебе — весь. Ты орлица, ты блеск вся. Ты спутала: ездила не «караимочка», а целая караимища, ее сестра вдова, пудов 7, бельфам, — они — противоположности, сестрами не признаешь. Мое «опустошение» обычно, бывало и раньше. Я все же в «Путях», в думах о них. Не смею ни в чем тебя укорить, ты и не подозреваешь, как наполняла меня душевно. Как бы хотел прочесть тебе — о Пушкине! — хочешь