Читать книгу - "Железный бурьян - Уильям Кеннеди"

— Люди могли не понять. Что-нибудь не то подумать.

— Что — не то?

— Всякое могут подумать. Раздетые люди — это не совсем обычное дело.

— Хочешь сказать, люди что-нибудь выдумают? Изобретут какие-то воображаемые отношения между нами?

— Могут изобрести. Чтобы сплетню распустить, им и не такого хватит.

— Значит, промолчав, ты хотел спасти нас от скандала?

— Да, мэм.

— Пожалуйста, не зови меня «мэм». Так обращаются слуги. Зови меня Катриной.

— Я не могу.

— Почему не можешь?

— Это слишком большая вольность.

— Но это — мое имя. Сотни людей зовут меня Катриной.

Френсис кивнул. Попробовал слово на вкус, молча, потом помотал головой.

— Не могу выговорить, — сказал он и улыбнулся.

— Скажи. Скажи: «Катрина».

— Катрина.

— Вот видишь, выговорил. Скажи еще раз.

— Катрина.

— Хорошо. Теперь скажи: «Что для вас сделать, Катрина?»

— Что для вас сделать, Катрина?

— Великолепно. И больше никак меня теперь не зови. Я настаиваю. А я буду звать тебя Френсисом. Так нас звали, когда мы родились, и в крещении это было утверждено. Друзья должны отбросить церемонии, а ты, после того как спас меня от скандала, — определенно мне друг.

В новой перспективе — с тележки старьевщика — Френсису открылось, что Катрина не только самая редкая птица в его жизни, но, возможно, самая редкая из всех, когда-либо гнездившихся на Колони-стрит. На улицу рабочих-ирландцев с нею явился дух изысканности, и улица немедленно ответила враждебными и завистливыми взглядами. Но через какой-нибудь год после ее вселения в новый дом (уменьшенную копию особняка на Элк-стрит, где она родилась, и взрастала, как тропическая орхидея, и жила до того, как вышла замуж за Эдварда Догерти, писателя, чьи занятия и слова, речь и национальность были анафемой для ее отца и который, в качестве компенсации, выстроил эту копию, где Катрина могла и дальше жить в своем коконе, — но выстроил в районе, где сам он никогда не почувствует себя чужеземцем, — строил с размахом, истратил весь капитал и для завершения вынужден был нанимать рабочую силу из соседских, вроде Френсиса) ее обаяние и щедрость, ее совершенная простота и множество других человеческих достоинств превратили враждебность большинства соседей в дружелюбный интерес и восхищение.

При первом появлении Катрины внешность ее поразила Френсиса: и ее светлые волосы, собранные сверху мягким венком, и темные блестящие глаза, полнота и величественность форм, царственная осанка, и неровные зубы, придававшие ее красоте неповторимость. Эта богиня, которая прошла нагой по его жизни и которую он нес на руках, сейчас сидела напротив Френсиса на диване и, глядя на него расширенными глазами, подалась вперед и спросила:

— Ты в кого-нибудь влюблен?

— Нет, м… нет. Я еще молод.

Катрина рассмеялась, а Френсис покраснел.

— Ты такой красивый мальчик В тебя, наверно, все девушки влюблены.

— Нет, — сказал Френсис. — У меня не очень получается с девушками.

— Почему?

— Я не говорю им то, что они хотят услышать. Я не умею разговаривать.

— Не все же девушки хотят от тебя разговоров?

— Которых я знаю — все. Я тебе нравлюсь? Очень? Я тебе нравлюсь больше Джоанны? В таком роде. Нет у меня времени для такой ерунды.

— Тебе снятся женщины?

— Иногда.

— А я тебе снилась?

— Один раз.

— Это было приятно?

— Нет, не особенно.

— Вот как? А что было?

— Вы не могли закрыть глаза. Только смотрели и даже не моргали. Я испугался.

— Этот сон мне совершенно понятен. Знаешь, один великий поэт сказал, что любовь входит через глаза. Человеку надо быть осторожным, чтобы не увидеть слишком много. Надо ограничивать свои аппетиты. Для большинства из нас мир чересчур прекрасен. Он может убить нас красотой. Ты никогда не видел, как падают в обморок?

— В обморок? Нет.

— Кому ты сказал «нет»?

— Нет, Катрина.

— Тогда я устрою для тебя обморок, милый Френсис.

Она встала, вышла на середину комнаты, посмотрела на Френсиса, закрыла глаза и упала на ковер, приземлившись сперва правым бедром, а потом опрокинулась на спину лицом к стене, забросив правую руку за голову. Френсис стоял и смотрел на нее.

— Хорошо у вас получилось.

Она не шевелилась.

— Ну, можно уже встать, — сказал он.

Она по-прежнему не шевелилась. Он взял ее за левую руку и тихонько потянул. Она не шевельнулась. Взял за обе руки и потянул. Тело ее никак не отозвалось на это, и глаз она не открыла. Он посадил ее, но тело осталось таким же вялым, глаза были закрыты. Тогда он взял ее на руки и перенес на диван. Когда он усадил ее, она открыла глаза и выпрямилась. Френсис все еще придерживал ее одной рукой за спину.

— Меня научила этому мать, — произнесла Катрина. — Сказала, что это может выручить при затруднительной ситуации в обществе. Однажды я исполнила это в живых картинах, и мне долго аплодировали.

— У вас хорошо получилось, — сказал Френсис.

— Я могу еще устроить припадок каталепсии.

— Я не знаю, что это такое.

— Это когда ты замираешь в каком-нибудь положении и не движешься. Вот так.

И вдруг оцепенела с расширенными, немигающими глазами.

Спустя неделю Катрина проходила мимо пастбища Малвани, где Френсис со случайной компанией играл в бейсбол. Она остановилась на самом краю поля, в двух шагах от улицы, а от Френсиса, который болтал и приплясывал вблизи третьей базы, ее отделял весь бейсбольный квадрат. Увидев ее, Френсис перестал болтать. В этом иннинге мяч к нему не попал ни разу. В следующем до биты его очередь не дошла. Катрина дождалась третьего иннинга, когда он поймал низко летящий мяч, а потом еще и высадил бегуна, увидела его дальний удар, которого ему хватило на две базы. Когда он добежал до второй, она отправилась домой, на Колони-стрит.

В тот день, когда он сделал новые навесы, Катрина позвала его обедать. Когда ее муж отсутствовал, а мальчик был в школе, она неизменно находила время поговорить с ним. Она подала ему омара gratine[8], спаржу под голландским соусом и «Блан-де-Блан». Из всего этого Френсису была знакома только спаржа, без соуса. Катрина подала ему в столовой, молча, потом села напротив, по-прежнему молча принялась за еду, и он, глядя на нее, — тоже.

— Вкусно, — сказал он наконец.