Читать книгу - "Яблоко по имени Марина - Николай Семченко"

Про меня никто не может сказать, что я тоже думаю о том, о чем Мишка не стесняется говорить вслух. Я хочу, чтобы у меня появилась девчонка и чтобы она разрешила сделать то, чего я хочу больше всего на свете — только подумаю об этом, как по спине бегут мелкие быстрые мурашки: они словно щекотят меня лапками, и под кожей мгновенно разливается жар, а во рту появляется привкус чего-то сладкого, похожего на сливочные тянучки. Состояние истомы охватывает всего тебя, цепкими и горячими пальцами осторожно сжимает низ живота — и внутри что-то напрягается, как струна, дрожит, пульсирует резкими толчками, и тяжелая горячка угара охватывает мошонку. Каждый раз я пугаюсь такого состояния и думаю, что происходящее со мной, — проявление низменных инстинктов. И в школе, и дома нас тогда учили, что человек не должен оставаться рабом своих страстей — он выше их, потому что способен управлять желаниями. Поддаются искушению лишь слабые духом. Инстинкты — привилегия животных, разум — свойство лишь человека, так же, как и нравственность.

И как же я удивился, когда, читая роман Оскара Уайльда «Портрет Дориана Грея», наткнулся на мысль о том, что единственный способ избежать искушения — поддаться ему. И еще: «Те, кто в прекрасном находят дурное, — люди испорченные, и притом испорченность не делает их привлекательными».

Я читал первый из двух томов избранных произведений Оскара Уайльда. На сиреневой обложке каким-то детским почерком стояли имя и фамилия писателя, с правого края шла виньетка, похожая на рахитичную ветку розы с шипами. Составитель издания — Корней Чуковский, детский писатель. Но книги Уайльда выпустило издательство не детской, а художественной литературы — Гослитиздат. 1961-й год.

— Замаскировали под книжку для детей, — объяснял отец матери. — Смотри: чтобы цензура пропустила «Портрет», для отвода глаз специально его сказки напечатаны — «Счастливый принц», «Великан-эгоист», «Рыбак и его душа»… Но они тоже не такие уж и детские!

— А что в его романе запретного? — удивилась мама. — История, смахивающая на сказку. Наш Гоголь тоже нечто подобное написал, и у Бальзака есть «Шагреневая кожа» — похожая, согласись, история.

— Так да не так! — горячился отец. — Уайльд разрушает устойчивые стереотипы и заставляет думать, понимаешь: не слепо принимать на веру какие-то установки, а именно — думать. В любом государстве всегда в опале люди, которые мыслят сами. Их книги — тоже.

Мама почему-то напрягалась, даже по сторонам оглядывалась, и, переходя почти на шепот, спрашивала:

— Книжка запрещенная, что ли? Ты уж поскорее отдай ее режиссеру. И чему он вас там, интересно, учит?

— Книжка-то нормальная, люди ненормальные, — отец улыбался, и в его улыбке сквозила какая-то веселая злость. — Представь, что подумает какая-нибудь передовая доярка-орденоносица, если услышит, допустим, такие слова, — он листал сиреневый томик и декламировал:

Но каждый, кто на свете жил,

Любимых убивал,

Один — жестокостью, другой —

Отравою похвал,

Трус — поцелуем, тот, кто смел, —

Кинжалом наповал.

— Да уж! — вздохнула мама. — Сильные страсти, яркие личности. Это не для нас. Как доярка станет повышать надои, если у нее в личной жизни не все в порядке? Уж лучше пусть она живет тихо-мирно с пьяницей-мужем, сопливыми детьми, хорошей зарплатой и ни о каких устремлениях души не думает. Конечно, так проще…

— А простота хуже воровства, — весело сверкал глазами отец. — Хорошо, хоть есть книги, которые заставляют иначе видеть мир. Даже не знаю, где я их буду брать, когда режиссер уедет…

Режиссера папа никогда не называл по имени-отчеству, просто — Режиссер. Мне кажется, что с большой буквы. Каким образом его занесло в наш поселок, точно никто не знал. Но ходил слух, что раньше он работал чуть ли не в Москве в каком-то большом театре. Однако то ли не так, как надо, поставил спектакль, то ли какое-то воззвание подписал, а оно оказалось за границей, то ли в каком-то «Метрополе» что-то не то делал — в результате Режиссера выслали за пределы столицы, но он не захотел жить на 101-м километре и сам уехал на Дальний Восток, а уж тут попал в наш поселок: вакансия для него нашлась только в народном театре, никакой больше.

Книги Режиссеру, наверное, присылали друзья из Москвы. В нашем сельпо таких не продавали, на полках пылились брошюрки о решениях очередного съезда компартии, пропагандистские книжки о советском образе жизни, сборники каких-то постановлений в серых обложках, тисненных золотом, но, впрочем, яркими пятнами среди них выделялись картонные книжки-раскладки для малышни и томики Аркадия Гайдара и Льва Кассиля — отличные книги, но сколько же можно печатать одно и то же? Других детских писателей в стране как будто и не существовало. По крайней мере мы в своем поселке их книг не видели.

Уходя на работу, отец прятал книгу Уайльда под подушку. Запретный плод, как известно, сладок, и я, конечно, поддался искушению прочитать то, что так тщательно скрывалось от меня. А может, и не от меня? Просто отец боялся, что кто-нибудь может увести книгу или ее, не дай Бог, порвет Дунька: она, стерва эдакая, взяла привычку точить коготки о твердые переплеты. Чуть зазеваешься — Дунька прыг на книжку и давай наяривать по ней когтями. Она не раз бывала за такое поведение бита, но от дурной привычки не отказывалась.

Вспомнив об Уайльде, я невольно подумал об Ольге. Интересно, есть ли его книга в ее домашней библиотеке? Может, ее тоже зацепила потрясающая мысль, что если человек находит дурное в прекрасном, то он испорченный? Но главное даже не в этом, а в том, что он становится непривлекательным.

Наверное, я потому и непривлекателен для Оли, что нахожу дурное в том, что все считают прекрасным. Ах-ах, любовь — прекрасная страна и все такое! Но она не бывает без этого: двое делают то же самое, что кобель с сучкой, соединяются своими писками, ласкаются и целуются (а вдруг во рту какие-нибудь микробы или гнилые зубы?).

Взрослые всегда стыдливо гнали с детских глаз собачьи свадьбы, особенно старались бабки: бросали в псин камни, палки и бранили внуков, бессовестно глазеющих на вакханалию животных. Мы понимали, что это считается у старших чем-то постыдным и низким. К тому же самые грязные маты основывались как раз на том непечатном слове, которым обозначалась физическая сторона любви. Значит, это — нечто такое, чего следует стесняться и что скрывается, потому что неприлично? Ответов я не знал. Но меня тревожило суждение Уайльда о непривлекательности. Неужели в человеке невольно проявляются его дурные мысли? Может, я что-то делаю не так?

Вот, допустим, взять мумие. О нем шла слава как о чудодейственном лекарстве, но в советских газетах то и дело появлялись статьи: мумие, мол, используют лекари-шарлатаны, ничего целебного в нем нет, наука не доказала (но, впрочем, и не опровергла) его полезных качеств. И все-таки, несмотря на разоблачения, болящие всеми правдами и неправдами доставали кусочки этого серого вещества, похожего на высохший помет ласточек. Что еще поразительнее, оно действительно помогало. И людей не смущало даже то, что некоторые ученые мужи с пеной у рта доказывали: «Мумие — это испражнения горной мыши. Вы лечитесь экскрементами!»