Читать книгу - "Теннисные мячики небес - Стивен Фрай"

Оливер, вручив матери карманный нож, смотрел, как она вскрывает конверт.

– А вот тут ты допустил ошибку, дорогой, – почти торжествующе изрекла она. – Письмо должно быть вложено чистой стороной кверху, как глупо, что ты этого не заметил.

– Меня, видишь ли, не было там, где его вскрывали.

– А где его вскрывали?

– Не суть важно.

– Что ж, спасибо за доставку; Оливер, дорогой. И что теперь? Меня арестуют? Интернируют без суда? Пристрелят на месте? Отвезут в один из ваших секретных сумасшедших домов и накачают торазином?

– Мы подобными вещами не занимаемся, мама.

– Разумеется, нет, дорогой. Это все ужасные слухи и сплетни. Вы также не стреляете на поражение, не пытаете, не лжете, не шпионите, не подслушиваете и не шантажируете, верно?

Оливер, услышав скрип на лестнице, обернулся, быстро пересек гостиную и распахнул дверь.

– А, Мария, вам нужна помощь?

– С добрым утром, мистер Оливер. Извините, что помешала. Я просто подумала, может, вы или миссис Блэкроу захотите выпить по чашечке кофе? Или печеньиц? Я много всяких напекла.

– Нет, Мария, спасибо. Если нам что-то понадобится, мы к вам сами заглянем, – сказал, затворяя дверь, Оливер.

– Какая вы заботливая! – успела воскликнуть его мать. – Спасибо, Мария, дорогая.

Закрыв дверь, Оливер подошел к окну и встал, оглядывая Херон-сквер. Сквозь балконную решетку он видел, как на стоянку заезжает отмытый до блеска бирюзовый «бентли». На одном из трех отведенных для местных жителей кортов центрального парка играли в теннис. С большинства глядевших на площадь лепных фасадов свисали прикрепленные к оливкового цвета древкам государственные флаги. Дома здесь были до того велики и роскошны, что лишь в нескольких еще жили люди, большинство же особняков занимали теперь посольства и офисы крупных компаний.

– Я хочу узнать только одно, – сказал Оливер. – Почему? Интересный вопрос, не правда ли? Почему? У тебя есть все – гораздо больше того, о чем мечтает большинство людей. Богатый муж, который тебя обожает, здоровье, друзья, роскошь, положение… так почему же?

Для Филиппы Блэкроу, жившей своей страстью столько, сколько она себе помнила, ответ на этот вопрос был до того ясен, что выразить его словами казалось ей почти невозможным. Закурив, она подняла глаза на сына, лицо которого темнело на фоне окна.

– После того как англичане расстреляли твоего деда, – сказала она наконец, – мы с мамой перебрались в Канаду, подальше от шума. Она умерла, когда мне было четырнадцать. Врачи так и не сумели понять, что с ней, но я знала – то, что принято было называть разбитым сердцем. В последнее время такое встречается все реже, верно? Мы как-то утратили эту способность. Врачи говорят нам: не валяйте дурака. Животные, те еще умирают от этого, но кому какое дело до животных? Я и по сей день уверена, что, будь папа жив, мама не заболела бы. Англичане убили обоих моих родителей. Ну а потом мамин брат, дядя Бобби, удочерил меня, и я вернулась в Англию как его дочь. О папе он мне даже заговаривать не позволял. Стоило упомянуть его имя, как меня отправляли в спальню. Папой следовало называть дядю Бобби, а мамой – тетю Элизабет. Все выглядело так, словно мои настоящие родители никогда и не существовали. Папа был негодяем-зятем, обманом женившимся на бедной сестре дяди Бобби, и имя его из семейной истории вычеркнули. Они, видимо, надеялись, что и я забуду его, но я не забыла. Чем меньше о нем упоминали, тем больше я им гордилась и тем сильнее становилась во мне решимость отомстить несправедливому, жестокому, трусливому режиму, который убил его. Ты думаешь, у меня есть больше того, о чем мечтает большинство? Мне все равно, о чем оно мечтает. У меня всегда было меньше того, о чем мечтала я. Все, о чем я мечтала, – это семья. Отец и мать. Большинству о подобной роскоши мечтать не приходится, для них она – нечто само собой разумеющееся. Вот о чем я постоянно думала, одна в моей спальне. Я думала, как думают все дети, о несправедливости. Несправедливость – самое страшное, что есть на свете, Оливер. Она порождает все прочее зло, и только пустая душа может сносить ее без гнева. Ты знаешь, тебя назвали в честь святого Оливера Планкетта, осужденного на основании лживых показаний протестантов и приговоренного к повешению, вырыванию кишок и четвертованию, – здесь, на холме Тайберн, в который упирается Парк-лейн.

– А я-то полагал, – сказал Оливер, глядя поверх крыш на Марбл-Арч [43] , – что назван в честь Оливера Кромвеля, того самого человека, который его схватил. Ты нарисовала очень милую, очень чувствительную, очень ирландскую, если позволишь мне так выразиться, картину, мама, картину возвышенных страданий и благородных идеалов но я вроде бы помню, что блаженный Оливер Планкетт, как его, кстати сказать, называли в мои школьные годы…

– Святейший Папа недавно канонизировал его…

– Вот как? Должно быть, я проглядел заголовки. Пусть так, однако память твердит мне, что он умер, благодаря Господа за ниспосланные страдания и моля о прощении врагам своим. Как-то не помню, чтобы мне приходилось читать, что он визгливо клял всех англичан до единого и взывал к кровавой мести. Как ты полагаешь, вид разорванных на куски английских детей наполнил бы его сердце радостью?

– Я и не надеялась, что ты поймешь. Собственно, я предпочла бы больше об этом не говорить.

– Не сомневаюсь, – сказал, отворачиваясь от окна, Оливер. – Но по крайней мере за одну особенность твоего детства мне следует быть благодарным.

– И за какую же?

– Великий дядя Бобби удочерил тебя, и мое истинное происхождение осталось незамеченным, верно? Он закопал твоего отца так глубоко, что, когда я проходил проверку, имя его не всплыло ни разу. Ты что же, всерьез думаешь, будто правительство взяло бы меня на работу, знай оно, что я внук изменника-фения, шпиона, друга Кейсмента [44] и Чилдерса [45] , ярого врага Короны?

– Ну, теперь, я полагаю, ты откроешь ему глаза?

– Нет, мама, этого я не сделаю. Ты ошибалась, считая, будто я лишен честолюбия. Мы с тобой – единственные на всем божьем свете люди, знающие правду, так оно и останется в будущем. Я провел кое-какие приготовления, и одно из них касается тебя.

– Неужто, Оливер? Ты что-то для меня приготовил? Звучит чрезвычайно интригующе! И много тебе пришлось потрудиться?