Читать книгу - "Три твоих имени - Дина Сабитова"

Еще через день подумала: хорошо бы хоть папа пришел, попрощался, перед тем как уехать навсегда.

Потом мне сказали, что Лариса сразу же уволилась, что она заходила в детдом забрать документы, но очень старалась, чтоб не встретить меня.

Но я, как идиотка, все равно ждала. Думала — придет мне письмо из их Зеленодольска. Я представляла: Зеленодольск весь зеленый-зеленый, как Изумрудный город. Там, наверное, везде парки, и скверы, и во дворах чисто и клумбы с разными цветами. Весной везде тюльпаны растут и нарциссы, потом ирисы, потом пионы расцветают, потом лилии и астры с флоксами. Я знаю, у нас перед крыльцом детдома есть клумба, там цветы. А в Зеленодольске цветы везде. И перед домом мамы и папы тоже клумба. Я бы за ней ухаживала, полола бы сорняки. Я знаю как.

Я ждала письма, мол, доехали хорошо, бабулю похоронили, папа грустит, дела так-то и так-то, как ты живешь, как учеба… Ждала, что мама напишет: учись хорошо, старайся. Думала, вдруг позовут приехать на каникулы, пришлют билет? Ждала каждый праздник — может быть, с Новым годом поздравят? Или с днем рождения?

Сейчас-то мне уже понятно: год пролетел, ждать нечего.

Миха однажды подошел ко мне и сказал:

— Надо поговорить.

И мы с ним отправились на трамвайную остановку, которая недалеко от ворот детдома. Там наши часто сидят — если кто-то первый занял скамейку на остановке, то другие уже не подходят: кто первый встал, того и тапки!

Там хорошо сидеть. Остановка, конечно, вся заплеванная окурками, и мусор из урны там, кажется, никто никогда не выбрасывает. Урна в форме пингвина — придумал же кто-то такое. Пингвину все в рот кидают пустые бутылки, обертки от мороженого, смятые пустые пачки из-под сигарет, а он все жрет покорно, только уже давится, бедолага.

Вот там мы и сели. Накрапывал осенний дождичек, было слякотно и противно. Миха сбегал к киоску и купил пива и сигарет.

— Хочешь пива, Рыжая?

Я помотала головой. Я никогда не пробовала пива и не хочу пробовать. Я вообще никогда ничего спиртного пить не буду, я себе обещание дала.

— Ну, не хочешь — как хочешь, — сказал Миха и закурил.

Курил он долго. Курил и молчал. Я сидела на скамейке рядом с ним, болтала ногами и просто ждала, когда он решит сказать то, зачем позвал меня сюда.

На какую-то минуточку у меня было чувство, что вот, я сижу тут с парнем, с настоящим взрослым парнем, как будто я тоже взрослая девушка и у нас свидание. Если кто-то из наших подходил к остановке, то, наверное, так и подумал, что Миха за мной ухаживает.

А потом мне стало смешно. Это же Миха. В нем росту почти два метра. А я совсем мелкая, он одиннадцатиклассник — я шестиклассница, какая я ему девушка. Нет, видать, у Михи и впрямь ко мне деловой разговор.

Пока Миха курил, прошли три трамвая. Каждый громыхнул колесами на рельсовом круге, выбросив сноп искр, каждый постоял с распахнутыми дверьми, обдал нас светлым теплом, а потом уехал. Я начала замерзать.

Если бы Миха был моим парнем, он бы, наверное, обнял меня, и я бы согрелась. А так пришлось ежиться и терпеливо ждать, что он скажет.

Миха плевком загасил сигарету. Подумал, и затянулся новой. Она просто дымилась у него в пальцах. Отхлебнул пива. И сказал:

— Слушай, Рыжая. Ты из-за Лариски переживаешь до сих пор?

— Из-за какой Лариски? — не поняла я.

— Из-за Ларисы Сергеевны, матери твоей бывшей приемной.

Было мне холодно — стало жарко.

Какое Михе дело до того, переживаю я или не переживаю?

Я молчала. Прикусила губу и молчала. Переживаю. Не переживаю. Переживаю. Не переживаю.

— Не знаю, — тихо сказала я. — А что тебе-то?

— Хотел тебе сказать. Не переживай. Дрянь она. Дрянь, гадина.

И прибавил еще одно совсем нехорошее слово.

И еще раз отхлебнул пива.

Слово это нехорошее словно повисло в воздухе в темноте. Я повторяла его замерзшими губами, прикидывая, как бы оно звучало, если бы я сказала его громко вслух.

У меня сейчас появилась такая привычка — повторять то, что я услышала или сказала сама. Повторять про себя с разными интонациями, как будто пробуя на вкус. Можно так сказать. А можно так. И вот так.

А Миха вдруг снова заговорил:

— Ты, Рыжая, очень уж хлипкая. Тебя тут, пока я в армию не ушел, никто не обидит. А потом учись сама защищаться.

Он хохотнул вдруг:

— Говорят, ты кусаться умеешь?

— Умею, — сказала я.

Мне хотелось спросить его — кто, собственно, будет меня обижать? Я прожила этот год в детдоме спокойно, после того как стихли первоначальные разговоры о моем возвращении, меня никто не трогал.

Мне хотелось еще спросить, почему он заговорил про Ларису, что ему до нее и до всей этой моей дурацкой истории с неполучившейся семьей.

Но я заговорила про другое:

— У меня глаза разные. Я сглазить могу.

— Это как?

— Ну вот так — гляну, пожелаю плохого, и оно сбудется.

— Здорово, — восхитился Миха. — Ногу сломать кому-то, например, можешь?

— Не пробовала. Но попробовать могу. Если будет за что.

— Врешь ты, Рыжая.

— Почему это вру? — обиделась я.

К мысли, что я могу сглазить обидчика, я привыкла с детства. Я никогда не пыталась это делать, но всегда помнила — если что, если что, если что…

— Потому что, если бы это было правдой, Лариска, мать твоя приемная, уже вся в гипсе ходила бы.

Я подумала, что за этот год не было ни одного дня, чтоб я не вспомнила Ларису Сергеевну. И все же не было ни одного дня, чтоб я серьезно желала ей зла. Наверное, она и вправду не могла меня забрать. И был еще Виталий Михайлович, он хороший, добрый, ему зла желать и вовсе не за что.

Так я и сказала Михе.

— Ну и дура, — подвел итог Миха. — В общем так, Рыжая. Это ты со сглазом здорово придумала. Так всем и намекай. И я расскажу пару раз к слову. Так что, когда я уйду на военку, тебя лишний раз не тронут, бояться будут.

Он загасил сигарету, бросил пустую пивную бутылку в рот безропотному пингвину и поднялся:

— А вот помидоров тебе никто отдавать не будет тогда. Пойдем, провожу тебя до корпуса. А то темно уже.

Про тот разговор Миха больше мне не напоминал. Но слухи, что со мной лучше не связываться, быстро разошлись — и как-то без моего участия.

Так что, когда Миху заберут в армию и защищать меня будет некому, может быть, защитит меня дурная слава.