Читать книгу - "Дорогая буква Ю - Игорь Шестков"

Ну и дальше в том же духе. Экзаменаторы не знали, что делать, дуровозку вызывать или пятерку ставить. Стихов и песен я знал тогда чертову кучу — через полчаса меня отпустили с миром.

…

Об «Архиерее» Чехова.

Единственное наслаждение — это припасть устами к метафизическому источнику бытия. К устью существования. Ощутить радость от соприкосновения с исконной неопределенностью, безначальностью, трансцендентностью всему профанному. И элегантно маскируя реальностью — непознаваемое — написать рассказ об этом, ни разу не упомянув главное…

Таков и Архиерей.

Так и будет, бедный, кружиться над нами, мотылек.

А мы будем о нем плакать…

…

Письмо пианисту.

Репетиции слушать интереснее, чем полный концерт, может быть потому, что все устали от этих больших законченных классических форм — прослушали их уже сто раз в очень хороших исполнениях. А тут — контраст между словами, паузами, шумами — и вдруг возникающей и, главное, пропадающей прекрасной музыкой.

Большая форма — что музыкальная, что живописная, что литературная — это диктат, тебе диктуют сорок минут, а ты должен восторгаться и воспарять, и падать, и разбиваться…

Осточертели, мамочка, эти американские горы уже в юности (романы-жан-кристофы, историческая живопись аля утро стрелецкой казни, оперы-лоэнгрины, первые концерты, седьмые симфонии).

А репетиция — подготовка — это то, что люди уже почти и забыли после сотен парадных-королевских-торжественных и торжественнейших концертов — это живая музыка, игра, игра на рояле и других инструментах, чудесный теннис, где не только дирижер неистовствует и его музыканты наяривают, но и сами Чайники-Рахманы-БетховЕны по площадке бегают в коротких штанах, и мы, слушатели, вместе с ними. Убежден, что крохотными лучезарными кусочками, твоя репетиция была лучше премьеры…

Белого дуплетом в угол!

Мне люба только литература-репетиция.

С английским языком я тебе помочь не могу — когда-то болтал свободно, а потом немецкий его из моей головы выдавил.

Если ты не забудешь золотые правила мемуариста, то и без меня справишься:

Поменьше размышлений (это мыло)!

Рассказывай истории — малые и большие — как будто они произошли с тобой, сухо, кратко. Пиши прямо то, что хотел написать, не финти.

Старайся избегать оценок. Пусть читатель делает выводы сам.

Описывай подробности со смаком.

Относись иронично к самому себе. Не жалуйся. Щади других.

Но если бьешь, то насмерть.

Был на свете такой-сякой… Симеонов-Пищик.

…

Восьмое марта близко, близко…

Эти, пахнущие папиросами Беломор, совейские сантименты — отвратительны и у Р.

У него, человека, постоянно живущего в России — как и у многих других — есть специфические девиации сознания. Несмотря на то, а может быть и потому что — он их каталогизирует, собирает и даже ими литературно вдохновляется.

Домашняя библиотека, табуретка, прокуренная кухня, непрекращающееся соревнование альфа-острословов, примитивная архитектура, регулярное самопознание перед сном, удушающая атмосфера третьего Рима… — это бытие определяет сознание россиян.

Перенасыщенная интеллектуальными миазмами проза.

Тараканье ристалище.

Соцарт на крови.

Епиходов биллиардный кий сломал!

У вас руки белые-белые.

Бессмертие было бы адом.

То, что мы называем жизнью, возможно только при условии постоянной сменяемости — клеток, организмов, правительств, народов, государств, цивилизаций. И цель и смысл жизни — не ты сам, не твое творчество, здоровье и счастье, и даже не здоровье и счастье других, лучших чем ты, не звено цепочки и не сама цепочка, а только вечное обновление…

Поэтому так смешны попытки стареющих художников и писателей построить для себя нечто вроде защитного кокона или саркофага, мумифицировать самих себя в картинах и гравюрах, закодировать себя на страницах своих текстов, до потолка набить погребальную камеру своими подобиями.

Единственное, что требуется от отживающего свой век человека — это умение вовремя заткнуться, убраться… и не мешать росткам новой жизни прорастать сквозь колючую проволоку никому не нужной старческой мудрости. А уж какие это будут ростки — не нам судить.

Все наши музыкальные, живописные, бронзовые или словесные памятники самим себе — с точки зрения новой жизни — не более, чем отстриженные ногти мертвеца.

Не надо вылезать из гроба и сосать кровь у младенцев!

Не надо обижаться на осиновый кол — единственную награду, которой награждают нас молодые!

Вот так, лай, не лай, а хвостом виляй!

…

Дорогой С, получил Вашу маленькую книжицу, перевязанную такой родной веревочкой.

Мешочек иголок.

Нет, мелконарезанной смысловой лапши.

Или — пастерначьей икры.

Копошатся бесенята. Лупятся, вылупляются…

Металлические слова-головастики — смарцы-самарцы-кузнецы.

Ты кузнечика за кривой усик — хвать!

А он уже улизнул.

На его место — уже другой смыслик лезет, крылышками железными шуршит, фацетными глазками поводит, стрекочет…

Автор — сучий пес — отдышаться не дает читателю-мне. Не успеваешь проявить негатив — а он уже крохотной сабелькой — по сусалам. Беги дальше по строке, дядя!

У ваших стихов пульс за 180, а давление невысокое.

Ваши строчки ранят мне нёбо.

Ранят небо.

Позвольте пригласить на вальсишку?

Барин покойный всех сургучом пользовал.

Помолился за С, положил в церковный ящик евро и попросил Бога за ее душу.

Когда музыкант заиграл хорал — ужасно плохо заиграл, как деревяшка — у меня по щекам полились слезы.

Понял простейшую вещь — не надо играть как-то особенно хорошо. Все от лукавого. Достаточно честно, бегло и сухо отыграть произведение. Бах и Шопен свое дело все равно сделают…

Продавайте и меня вместе с садом.

…

Как приятно играть на мандолине!

Пошли мы всей компанией гулять в секвойный лес.

Гуляли-гуляли.

Потом вдруг поняли — мы тут не одни.

ОН смотрит на нас.

Не человек.

Хорошо, если медведь.

Поспешили к машине, да в соседний городок — в супермаркет.

Там сразу успокоились.

Гуляли вдоль полок с овсяным печеньем, орехами и конфетами.