Читать книгу - "Состояние свободы - Нил Мукерджи"

Я заметил, как только разговор вернулся к обсуждению Дулала, вокруг воцарилось спокойствие и умиротворение. У меня было еще много вопросов о Рену, но сейчас не было возможности их задать.

Ночью, когда я уже лежал в одиночестве под мягким одеялом, пахнущим чем-то маслянистым, я снова и снова обдумывал то, что меня беспокоило: какова была цена того, что они меня приютили, причем не в денежном выражении? Спал ли кто-нибудь сейчас без одеяла или даже без кровати только потому, что они отдали его мне? Кто обычно спит в этой комнате? Где тогда они разместились этой ночью? Были и другие мысли, от которых мне становилось очень стыдно. Мы ели местный дешевый рис – толстые крупинки красноватого цвета. Еда представляла собой парадоксальное соотношение маслянистости и водянистости. А чистые ли простыни и наволочки? У них ведь не было проточной воды и отсутствовало водоснабжение, поэтому они все стирали в пруду, в котором купались, мыли тарелки и делали еще бог знает что. Как я буду пользоваться этой ванной? У них отсутствовало электричество – насколько невыносимо жарко становилось летом под раскаленной металлической крышей? Сладости после ужина – их было несколько видов, но плохого качества, прогорклые и старые, из дешевой кондитерской. Почему они не поставили на стол сандеш^[43], с мелассой, произведенной в этом сезоне, который я купил на Гириш Гош^[44] и привез в качества гостинца? Я стыдился своих мыслей, но не мог перестать думать о всех этих назойливых мелочах; мозг – действительно самый неуправляемый человеческий орган.

Я вернулся в Калькутту, провел там еще один день и отправился в Бангалор и Кочин, чтобы навестить своих друзей и пополнить список рецептов для моей книги, а затем вернулся в Бомбей. По телефону я рассказал маме о том, что узнал о Рену в Мидинипуре, но не спросил у мамы ни о чем, что тревожило меня самого. Я решил у нее все спросить лично.

– Чего я в этой всей истории не понимаю, так это того, почему тот лоботряс-муж не заявил о своих правах на долю земли Рену после того, как она от него сбежала? – поделился я с мамой. – Или на те деньги, что она отправляла домой на оплату обучения Дулала? Он должен был возмутиться.

– Тут сложно сказать, – ответила она, – Может быть, братья вмешались в это. Помни, им ведь нужны были ее деньги, поэтому в их интересах было не подпускать его к ней. Я не удивлюсь, если окажется, что они помогли ей сбежать.

Ну да, конечно. Мне это не пришло в голову.

– Возможно, как раз по этой причине Рену продала свою долю земли братьям, чтобы муж не смог отнять ее, – добавила мама.

– Ну а как же дочь?

– Если он был таким забулдыгой, то, видимо, для него было только в радость не нести никакой ответственности за воспитание дочери и не обеспечивать ее.

– Нет, я говорю о другом. Как Чампа все это восприняла? Ее оставили дядям на воспитание, а мама уехала и отправляла деньги на обучении ее двоюродного брата. Для нее же было очевидно, что ее мама любила Дулала больше, чем ее.

– Ты забываешь о том, что она девочка. На них не возлагают надежд.

Это была правда, мне нечего было возразить. Я попробовал посмотреть на вещи под другим углом.

– Но она же дочь Рену, в то время как Дулал только племянник. Все-таки кровь – не вода, не правда ли?

У мамы было такое лицо, что, только взглянув на него, уже можно было понять ее мысли – в бедной семье все отходит на второй план, если в ней появляется талантливый мальчик.

– Кто знает, о чем они договорились между собой, – сказала она.

– А как ты думаешь, я бы мог спросить Рену об этом?

Мама подпрыгнула, как испуганная лошадь:

– Нет-нет, ты что, я тебе категорически запрещаю это делать. Ты через несколько дней уедешь, а я останусь с ней и ее скверным характером. Я даже и думать не хочу о том, какие последствия будут, если вы с ней подружитесь.

– Что еще за последствия? Что значит «если подружитесь»? Я просто собирался задать ей несколько вопросов. Может, она и проникнется к человеку, который заинтересовался ее жизнью. Видит Бог, люди, которым она помогает по дому, не всегда относятся к ней как к равной.

– Уфф, опять это твое равноправие. Ты живешь за границей и не понимаешь, какая тут культура, не надо приезжать и поднимать все с ног на голову. Нам будет сложно потом вернуть все на свои места.

– Ты мне все еще не объяснила, в чем заключается эта сложность. – гневно сказал я.

– Я тебе уже несколько раз говорила, – ответила она с тем же раздражением. – Но ты все продолжаешь твердить о своем равноправии. Мы ходим кругами.

Сказав это, она вышла из комнаты. Я был слишком раздражен, чтобы понять ее точку зрения.

Вечером, когда приехала Рену, чтобы приготовить ужин, я заметил мучившее ее любопытство, которое делало ее лицо почти что оживленным. Я знал, что она ничего не спросит в присутствии родителей; она прекрасно понимала, что у меня было другое, более неформальное и, что уж там, более дружеское отношение к ней. Оно в корне отличалось от того, какие взаимоотношения были у нее с моими родителями, да и со всеми теми, в чьих домах она работала.

Между мной и мамой чувствовалось некоторое напряжение. Я вышел на кухню и полностью закрыл за собой раздвижную дверь.

– Это было просто замечательно. Они чуть не закормили меня до смерти. Я ел рыбу из вашего пруда, баклажаны, чили и цветную капусту из вашего огорода. И все было таким изумительно вкусным. Я встретил вашу семью, ваших братьев, племянников и племянниц…

Я знал, что болтаю без умолку, но просто не мог остановиться.

Рену продолжала безэмоционально слушать то, что я ей говорил, и либо просто кивала, либо говорила ача. Она даже ни разу не посмотрела на меня, а просто продолжала вынимать продукты из холодильника. У меня создалось впечатление, что ее смутило то, что я так воодушевленно рассказывал ей про поездку, ну или она просто не знала, как ей на это все реагировать. А может быть, я так много болтал, что даже не давал ей и слова вставить, а подумал, что она просто смущена?

– Хорошо. Расскажите мне, что вы хотите на ужин, – попросила она.

– Я много слышал о Дулале.

Она резко посмотрела на меня.

– Почему вы никогда не рассказывали мне про него? – поинтересовался я.

Она ничего не ответила и просто взялась за контейнер с овощами, чтобы поставить его обратно в холодильник.

Я не знал, что сказать после этого, а точнее, не знал, что сказать ей. Скажи я что угодно сейчас, и это прозвучало бы слишком банальным, сентиментальным или неправильным, но, возможно, так покажется мне, а не ей?

То, что я в итоге сказал после всех моих внутренних терзаний, было не менее напыщенным, хотя я говорил искренне: