Читать книгу - "Возможная жизнь - Себастьян Фолкс"

У Джеффри еще осталось 200 фунтов от наследства, часть их он потратил на покупку старенького автомобиля. Новая школа его находилась вблизи от мест, в которых он вырос, но не настолько близко, чтобы пробуждать душещипательные воспоминания. Она была на пару разрядов ниже Крэмптонского аббатства, большинство ее выпускников поступало затем в школы старшей ступени, славящиеся больше строгой дисциплиной, чем академическими успехами учеников.

Ему отвели старый коттедж на краю школьной территории, рядом с шоссе. Коттедж предназначался для семейной пары, однако в тот год женатых учителей в школе не было. Да и не станет ни одна женщина жить в таком ветхом доме, думал Джеффри. Ему-то все едино. За домом, подальше от шоссе, имелся огородик; места внутри для Джеффри и его пожитков более чем хватало. Он даже перевез сюда кое-что из хранившейся на складе родительской мебели.

Именно в то лето, под конец первого года его работы в школе, жизнь Джеффри сдвинулась с мертвой точки и переменилась к лучшему. Случилось это после деревенской свадьбы, куда он попал, не зная почти никого из гостей. Да и из них лишь немногие обратили внимание на высокого седого мужчину со слегка испуганным выражением лица и чешуйками перхоти на костюме. Джеффри было пятьдесят пять, но выглядел он старше, лет на семьдесят, и ничто в его манерах – достаточно мягких, но суховатых – не привлекало взгляда и не вызывало желания познакомиться.

Чрезмерно накрашенная невеста часто моргала, словно никак не могла до конца поверить в происходящее, но ее поддерживало одобрение родителей и стариков наподобие Джеффри Тальбота. Жених, Найджел, не то Майкл, очкастый, потевший в прокатном костюме, был счастлив, что хотя бы на день добился одобрительного внимания тестя. И в то же время ужасно страшился речи, которую ему предстояло произнести в шатре, разбитом на коротко подстриженной лужайке с купленными для торжества и высаженными в грунт цветами, – речи, после которой и экзамен по бухгалтерскому учету, и супружеская жизнь в Клапэме покажутся ему сладостным отдохновением.

Никто, по всему судя, не знал, как Джеффри попал на свадьбу, однако молодому человеку хватило воспитанности, чтобы заговорить с ним и выяснить, что он приходится двоюродным братом отцу невесты. Какие-то школьные каникулы. Давным-давно, в Грейт-Ярмуте. Приглашение его удивило, но да, денек нынче прекрасный. Немного раньше он заметил в церкви старикана, слушавшего репортаж о тестовом матче через наушник, подключенный к приемничку в кармане визитки. И усмехнулся при мысли о том, как Джон Арлотт расписывает происходящее на «Хедингли». Лучше слушать его, заметил в ответ жених, чем женщин, сидевших в первом ряду и шептавшихся о подружках невесты и их платьях из апельсиновой тафты.

Во время первой речи, произнесенной давним другом родителей невесты (обычно именуемой «речью Старого Зануды»), Джеффри Тальбот стоял несколько в стороне от всех. Он улыбался покушениям на остроумие, кивал в ответ на брачные рекомендации и поднимал в положенные мгновения бокал, – но делал это как человек, прочитавший книгу о правилах поведения на свадьбе. И, если не считать краткой беседы с благовоспитанным женихом, ни в каких разговорах участия не принимал.

И все-таки в тот вечер, слушая радио у себя на кухне, у распахнутого на огородик окна, Джеффри Тальбот, в одной рубашке без галстука, несчастным себя не ощущал. Он нашел одну немецкую станцию и теперь часто слушал в надежде наверстать упущенное в юности – лекции, которые прогулял, книги, которых не прочел. Ему все еще снилось временами, что он снова сдает выпускные экзамены, но с лучшими результатами.

Жалованья на жизнь хватало, а остатки наследства он потратил на приобретение вина и теперь наполнил свой погреб небольшими бутылками бургундского. Он также имел удовольствие наблюдать за Каудри, Мэем и Баррингтоном на крикетной площадке. Вернувшись со свадьбы, он откупорил вино, чтобы запить им баранью отбивную со свежими овощами из огорода. Совсем неплохо, думал он, сидя за столом посреди маленькой, замощенной плиткой террасы позади дома, куда почти не доносился гул шоссе.

А затем неожиданно, часов в десять вечера, когда он прибирался, готовясь лечь спать, на него обрушилась огромная усталость – такая, что он не смог ступить и шагу и прилег на диван в гостиной. Миллионы мгновений, в которые он за более чем пятьдесят лет своей жизни что-то поднимал, перемещал, перебрасывал и перетаскивал, словно навалились на него все сразу. Силы, которые он прилагал, ползая младенцем по полу, бегая ребенком по улице, бросая, отбивая и ловя мячи на крикетной площадке, маршируя на военном плацу, вытягиваясь в струнку, копая землю, надрываясь и волоча поленья к печи, закрепляя откидные скаты, – не говоря уж о часах бега по лесу или повседневных переносках ящиков, чемоданов, книг, – казалось, исчерпались.

Пусть кто-то другой влачит за меня мою жизнь, думал Джеффри, ощущая под щекой грубую ткань кушетки. Я любил ее, был неистово верен себе, ну и довольно с меня, пожил и хватит.

Оставив запорошенный перхотью пиджак на спинке стула, поношенные полуботинки на коврике у дивана, Джеффри вдохнул запах старой обивки – она пахла увяданием, как сухая роза, – и закрыл глаза.

А через несколько часов, проснувшись в огорошившей его тьме, ощупью поднялся наверх, разделся, залез в постель и укрылся пуховым одеялом от пробиравшегося в коттедж утреннего холодка.

Назавтра он почувствовал, что изменился. Узловатые вены на кистях рук были все теми же; артрозная боль в бедре никуда не делась, впечатления о мире поступали к нему по той же сети нервов, на какую он полагался с раннего детства. И все-таки разница ощущалась – не как телесное или нездоровое изменение, а скорее как прикосновение нечаянной благодати.

В школе, судя по всему, никто ничего не заметил, но Джеффри ощущал себя вполне счастливым, когда стоял у доски или медленно приближался к крикетной площадке, покуда косые лучи послеобеденного солнца сквозили в кронах вязов, а мальчишки, галдя, пробегали мимо, – и знал, что в нем, внутри него, произошла какая-то неуловимая перетасовка частиц, и чувствовал с радостью и смирением, что стал другим.