Читать книгу - "Аустерия - Юлиан Стрыйковский"

— У нас есть собственные песни! — выкрикнул, уже немного смутившись, юнец с едва пробившимся пушком на лице.

— Пой, певец! — кричали хасиды. — Псалом псалмом, но ты пой!

— Пой, певец, чтобы эхо неслось, — захлопал глазами рыжий, — цадик велит петь. Цадик велит веселиться.

Юнец с едва пробившимся пушком на лице начал:

Где живет Бог

Кто знает

Где живет Бог

Я знаю

Где открыта дверь

Где живет Бог

Где открыта дверь

Где открыта дверь

Кто знает

Где открыта дверь

Я знаю

Где дом

Где живет Бог

Где открыта дверь

Где дом

Где дом

Кто знает

Где дом

Я знаю

Где чисто

Где живет Бог

Где открыта дверь

Где дом

Где чисто

Где чисто

Кто знает

Где чисто

Я знаю

Где живет скромный

Где живет Бог

Где открыта дверь

Где дом

Где чисто

Где живет скромный…

— Где дом

Где чисто

Где живет скромный, —

вторили остальные хасиды.

Старый Таг смотрел под стол.

Поющие уже хлопали в ладоши. Поющие уже отрывали подошвы от пола.

Старый Таг заломил руки.

— Милые мои, дорогие! — закричал он. — С чем можно сравнить сегодняшний день? Кто знает? Сегодняшний день можно сравнить с днем, когда был разрушен Храм. Разве в такой день можно петь? В такой день нельзя петь. Разве не нужно скорбеть, как Иеремия об Иерусалиме? Разве можно в такой день хлопать в ладоши? Разве можно, не приведи Господь, танцевать? Я знаю, никому из вас не до плясок. В такой день должен быть траур. Я говорил, я предупреждал, что в доме лежит она. — Он показал на дверь спальной комнаты.

— Что этот еврей несет? — крикнул рыжий. — Когда он говорил? Кому говорил?

Старый Таг схватил рыжего за реденькую остроконечную бородку. Пытался что-то ему сказать.

— Когда придет Погребальное братство?[38]— Рыжий размахивал руками и не давал слова сказать старому Тагу. — Горе мне! Смотрите на меня! — кричал он.

— А кто — она? — спросил кривобокий хасид, у которого одно плечо было выше другого.

— Девушка.

— Горе мне! Смотрите на меня! — восклицал рыжий.

— Дайте ему сказать! — кричал самый красивый, с золотыми завитками пейсов. — У него что-то есть на языке.

— Что случилось? — Самый старый приложил ладонь к уху, уставился на широко разинутый рот рыжего. — Ничего не слышу.

— Перед вами грешник! — надрывался рыжий. — Поглядите на меня хорошенько. — Он тряс головой и зажмуривался. — Я стою и грешу. Говорю и грешу. Смотрю и грешу. Я по самую макушку погряз в грехе! Ха? — Он вдруг открыл глаза и посмотрел на цадика. Приблизил к его губам ухо. — Хорошо. Да! Да! — вскрикивал он. — По улице ходит смерть. Я из рода когенов.[39]Я коген…

— Я тоже из рода когенов, — кричал юнец с едва пробившимся пушком на лице. — Угроза смерти смывает грехи. Нельзя выходить в такую ночь — опасно для души!

— Что там они знают. У меня пусть спросят, — громко произнес Соловейчик.

— Почему я не уехал вместе с сыном? — вскочил с места пекарь Вол. — Я поеду, ребе, можно мне уехать?

— Что он сказал? — очнулся рыжий. Посмотрел на пекаря.

Пекарь подошел к цадику.

Голова цадика была опущена, лицо утопало в окладистой бороде. Гладкие веки сомкнуты.

— Ребе, — попросил пекарь, — благослови меня в путь.

Рыжий захлопал в ладоши. Оттеснил пекаря от цадика.

— Великий святой цадик велел мне остаться. Он сказал, что я могу остаться. Да будет он благословен.

— Ребе, — пекарь Вол зашел с другой стороны, — я прошу благословить меня в путь.

— Если он может остаться, — хлопал в ладоши юнец с едва пробившимся пушком на лице, — то и я могу остаться. Когда жизнь под угрозой, разрешается даже в субботу разжечь огонь. Ради здоровья. Нам, когенам, все нипочем.

— Ребе, — пекарь протянул руку, — благослови меня в путь, чтобы я без помех вернулся домой…

Цадик подал ему кончики пальцев.

Рыжий, откинувшись назад, засунув руки в косо прорезанные карманы лапсердака, смотрел на пекаря.

— Я тоже возвращаюсь. — Апфельгрюн вскочил. — Возьмете меня с собой? Хватит, сыт по горло. Нечего мне тут сидеть. Жены у меня нет, дочки нет. Что они мне сделают?

Рыжий поднял обе руки, повернулся кругом и втиснулся между цадиком и пекарем.

— Сейчас! Сейчас! Не так быстро! Господин еврей! Подожди! Мудрец! Посмотрите на этого мудреца! — Рыжий взял пекаря за подбородок. — Возвращаюсь? Ноги в руки и домой? Ох! Не так быстро! Что у нас, бесхозный мир? А цадик? Тебе плевать? Цадик — это пустое место?

— Цадик уже дал мне руку на дорогу, — чуть не плача сказал пекарь. — Караул, спасите! Чего вам от меня нужно?!

— Руку — ну хорошо, дал руку. Два пальца. Цадик — это цадик. Но спрашивать надо меня. Он занят более важными делами. Кто может знать, где он сейчас? Сидит здесь, а сам где-то высоко. Ловит ангелов. Он хорошо знает, что делается вокруг. Он не станет раздумывать, надо пекарю ехать, не надо пекарю ехать. Никаких повозок. Никаких лошадей. Мало он еще намучился, чтобы снять с меня грех пребывания с ней под одной крышей? Ты слышал, что он мне сказал? По улице ходит смерть. Душа в опасности. А ты мне тут поднимаешь гвалт и кричишь «караул»! Фе! Постыдился бы! И это называется благочестивый еврей! Сиди здесь и не выходи! У тебя тоже есть жена и дети, хочешь, не дай Бог, навлечь на себя и свой дом величайшее несчастье? Тьфу! Не мои уста это сказали.

— Тьфу! Тьфу! Тьфу! — сплюнули хасиды.

— Ничего мне не станется, — упорствовал пекарь. — С моим сыном, благодарение Богу, ничего не случилось, так и со мной, с Божьей помощью.

— А почему ты так уверен, что с твоим сыном… — спросил рыжий.

Пекарь Вол посмотрел на рыжего, потом огляделся вокруг.

— С ним что-то случилось?

— Ничего с ним не случилось. Я ничего не слышал. Так только говорится. Не это главное. Главное, ты не подумал, что будет с нами, с нашими женами. Ты подумал об этом? А, видишь!