Читать книгу - "Буря (сборник) - протоиерей Владимир Чугунов"

Дома я застал отца, да не одного, а с Лапаевым. Приехали, как выяснилось, обмывать только что вышедшую книжку Анатолия Борисовича.

Когда я поднялся в мансарду поздороваться с Анатолием Борисовичем, отец, уже изрядно захмелевший (бабушка шепнула, «уже хорошие заявились!»), увидев меня, оборвал разговор.

– Никита Алексеевич собственной персоной! Ну, и как прошло сватовство?

– Сватовство? – пьяно изумился Лапаев. – Он что, женится? На ком?

– Да есть тут одна… Как это? А соловей поёт всю ночь, но дева юная не внемлет…

– Ну всё переврал!

– Не слушайте вы его, Анатолий Борисович, – возразил я, – отеся шутит.

– Опять – отеся! Ну что ты с ним будешь делать? Слышь, Толь, а может, мне его высечь?

– Чем?

– «Жилами говяжьими» или «древием суковатым».

– «Древием суковатым»? Не гуманно. А «говяжьими жилами» – не современно.

– Зато полезно. И потом, почему не гуманно? Всё же лучше, чем… как это? «резаша» и «секоша» носы и уши?

– «Резаша» и «секоша»? – удивился Лапаев. – Отцы? Своим детям?

– Отцы! Да ещё какие! «Пыстырие и учителие вселенной»! Патриархи простые и патриархи вселенские. А ты думаешь, почему Византия пала? Если бы тебе, к примеру, ухо отрезали за то, что ты не тремя, а двумя перстами крестился, ты бы пошёл за «отрезателей» воевать? Турки… Да что турки! Большевики, безбожники, оказались куда гуманнее! Из наганчика или из винтовочки хлоп – и всё. А тут походи-ка всю жизнь с отрезанными ушами, носом или языком. И занимались этим отцы, не сеявшие, не жнущие и не рожавшие. Ты думаешь, я способен ему уши или нос отрезать? Да я его не только «древием суковатым» или «говяжьими жилами», пальцем ни разу не тронул и не трону. И он это прекрасно знает. Потому и не дрожит!

И тут, видя доброе расположение отца, я решился.

– Пап, а можно тебя кое о чем попросить?

– Видишь? И без «говяжьих жил» исправляется!

Анатолий Борисович согласно кивнул.

– Спрашивай, сынку! Чем сможем, поможем!

– Пап, я тут… мы тут… Ты извини… В общем, нашёл я случайно там, в «Капитале», у тебя…

Отец, слушавший сначала снисходительно, будто я хотел попросить его о какой-нибудь невинной мелочи, насторожился.

– Это ещё что за штучки?

– Вы о чём?

Но отец отмахнулся.

– Так… – и ко мне: – И чего ты после этого хочешь?

Я, разумеется, уже ничего не хотел.

– Ну чего замолчал? Высунулся с языком – спрашивай.

– Лучше в другой раз… – попытался отделаться я, но отец не уступил:

– Нет уж, извини… Вы что? – удивился он своей догадке. – Вы это… читали?

Я кивнул.

– Та-ак! Слушаю.

– Мы, в общем… разделяем… и хотели с тобой поговорить…

– Да в чём дело? – ничего не понимал Лапаев. Но отец и на этот раз отмахнулся от него:

– Да погоди ты! Разделяете, значит? Любопытно. И чья это идея, твоя?

Разумеется, я взял огонь на себя.

– Твоя, значит.

– Да что случилось-то? – не унимался Лапаев.

Отец и на этот раз не ответил и, глянув на меня строго, сказал:

– Ладно, ступай! Потом поговорим! – и, взявшись за бутылку, к Лапаеву: – По маленькой?

– Давай.

Отец разлил, они выпили.

Я знал, что сейчас начнётся или, вернее, продолжится только им одним понятный разговор о культуре вообще и о личных качествах отдельно взятого дарования в частности, который никогда и ничем не кончался, и пошёл вниз.

Бабушка стояла у лестницы, с тревогой прислушиваясь к разговору наверху.

– Ну, что там?

– А!.. – махнул я рукой. – Баб, я к Паниным.

– Ну-ну, ступай с Богом, ступай.

И она перекрестила меня на дорожку.

У Паниных в моё отсутствие произошло событие, о чём потихоньку известила меня Люба. Пока Mania с Верой выясняли отношения, Люба рассказывала.

– В общем, ушёл ты, мы на веранду пошли. Сели, то да сё. До песни дело дошло. Ну-у, я тебе скажу, и пе-эсня!.. На стихи этого… Ну, ты знаешь. При Пушкине жил. Из народа.

– Кольцов?

– Да… Вчетвером сидели, Вера с Машей на диване, я тут, он между нас на стуле, к ним лицом, ко мне спиной. А слова что-то типа: «Mania, Mania, молвил я, будь моей сестрою. Я люблю, любим ли я, милая, тобою». Смекаешь? Спел, значит, сидим… Он струны перебирает, в пол глядит. Верка бычится. Как только про Машу запел, супиться стала. А тут встала – и в дом. Я говорю: «Пойду плёнку закрою». А сама напротив окна встала и не дышу. Слышу, говорит Manie: «Понравилось?» Она: «Да ничего». «Знаешь, – говорит, – для кого написал?» – «Ну откуда нам знать?» – «Для тебя». «Да-аже?» Представляешь? Всем одно и то же говорит! И песня эта не новая, и не его вовсе, только имена он в ней всё время меняет. А Маша (ну, умора!) говорит: «К счастью, я хоть и Маша, да не ваша». Иду назад. Открываю дверь, а он мимо меня и к калитке. «А где, – кричу, – ваше до свиданья?» Ух, как он на меня глянул! А эти, – кивнула на дверь, – всё разбираются. Верка думала, из-за неё таскается… А то не видно, из-за кого. Я с танцев поняла.

С того дня Глеб перестал посещать Паниных, но обиды не забыл.

Маша с Верой, разумеется, помирились.

И костёр в ту ночь на том берегу не горел.

Проводив Лапаева, отец всю ночь храпел и стонал на весь дом. Бабушка не спала, караулила и, само собой, разумеется, молилась, о чём пожаловалась мне поутру.

Часам к десяти отец очухался и, не показавшись на глаза, уехал в город. После обеда, как договорились вчера, мы опять читали в бабушкиной комнате Евангелие. И так все дни до субботы. И все эти дни отец не ночевал дома, и костёр по ночам на том берегу горел. Бабушка, ни о чём не подозревая, говорила: «Всяко лучше, чем вино пить». И я был с нею совершенно согласен. Наше общее пробуждение началось позже, после поездки в Великий Враг.