Читать книгу - "Ритуалы - Сейс Нотебоом"

The Philosophy of Tea… is a moral geometry, inasmuch as it defines our sense of proportion to the universe.

Okakura Kakuzo, The Book of Tea

Философия Чая… есть моральная геометрия, в том смысле, в каком она определяет наше ощущение гармонии со Вселенной.

Окакура Какудзо. Книга Чая

Ne pas naitre est sans contredit la meilleure formule qui soit. Elle n'est malheureusement a la portee de personne.

E. M. Cioran, De I'inconvenient d'etre ne

Не родиться — безусловно лучшая из существующих идей. К несчастью, она неприменима к человеку.

Э.М. Сьоран. О неуместности рождения на свет

1

Именно в те дни, думал Инни Винтроп, многократные повторы какого-нибудь бессмысленного явления словно бы упорно доказывали, что мир — бессмыслица, которую лучше всего не принимать всерьез, ибо в противном случае жить станет совершенно невмоготу.

К примеру, в иные дни ты беспрестанно сталкивался с инвалидами, а не то с множеством слепых или трижды за день замечал валявшийся на дороге левый башмак. Подобные вещи как бы стремились что-то означать, но были на это не способны. Только оставляли смутное тягостное ощущение, будто касательно мира все же существовал некий темный умысел, который мог намекнуть о себе лишь таким вот нелепым способом.

День, когда ему суждено было встретить Филипа Таадса, о существовании которого он до той поры даже не подозревал, прошел под знаком трех голубей. Мертвый, живой и оглушенный голубь — причем никак не один и тот же, поскольку первым он увидел дохлого, — но все три, думал он позднее, пытались стать предзнаменованием, и довольно успешно, потому что встреча с молодым Таадсом тем самым приобрела ореол загадочности.

Шел 1973 год, и в это десятилетие, которое было Инни не по душе, ему исполнилось сорок. Он считал, что жить во второй половине века вообще бы не стоило, а уж в нынешнем столетии и подавно. Что-то тоскливое и вместе смехотворное витало над этими обветренными, дублеными годами, что лепились друг к другу, составляясь в тысячелетие, вдобавок здесь присутствовала некая противоречивость: чтобы полностью довести до конца сотню, а в данном случае еще тысячу, нужно было заниматься сложением, однако возникавшее при этом чувство смахивало скорее на вычитание, словно никто, и в первую очередь само время, дождаться не мог, когда революция, — произведенная несколькими ярко сверкающими, вполне сформированными нулями, упразднит ветшающие большие числа и отправит их на свалку истории. Единственными, кто в эти дни суеверного ожидания, казалось, хоть что-то твердо знал, были Римский Папа, шестой своего имени, итальянец в белых одеждах, с мученической миной на лице, чем-то напоминавшем Эйхмана, да кучка террористов различных мастей, которые тщетно норовили вперед всех взойти на великий ведьмацкий костер. Что до Инни, то сорокалетие никаких особых перемен в нем не произвело.

— Сорок, — говорил он, — это возраст, когда нужно либо начинать все по третьему разу, либо учиться на зловредного старика. — Он выбрал последнее.

После Зиты у него был долгий роман с актрисой, которая в конце концов из чувства самосохранения выставила его за дверь, как старый стул.

— Больше всего мне не хватает ее отсутствия, — говорил Инни своему другу-писателю. — Таких людей вечно нет дома, в итоге это входит в привычку.

Теперь он жил один и жизнь свою менять не собирался. Шли годы, но даже и это было заметно только по фотографиям. Он что-то покупал и продавал, к наркотикам не пристрастился, курил египетские сигареты, меньше пачки в день, а пил не больше и не меньше своих приятелей.

Таково было положение вещей в то лучезарное июньское утро, когда на мосту между Хееренстраат и Принсенстраат прямо на него ринулся голубь, словно желая пробить ему сердце. Вместо этого птица врезалась в автомобиль, вы руливший с Принсенграхт. Автомобиль проехал дальше, а голубь остался на мостовой, серый, пыльный, неожиданно странный предмет. Светловолосая девушка слезла с велосипеда и одновременно с Инни подошла к голубю.