Читать книгу - "Новый американский молитвенник - Люциус Шепард"

Полночь — час странного водительства.

Оспины алмазных звезд сверкают на упругой черной коже,

и змеи штопорами ввинчиваются в землю,

ища добычи теплой в крохотных кармашках глубины,

прорытых теми, кто не имеет ни глаз, ни слуха, ни души,

сокровищами чистого белка.

Волчьи духи воют на перевалах,

и ветер к ним доносит

запах не добычи, а бензина.

Дьявол убивает Африку.

Все это знают те, кто молит

о судьбе не столь определенной,

о свободе от старых обещаний,

данных в минуту боли,

от брака, скисшего и пожелтевшего,

как молоко, забытое в картонке,

от жизни, в которую ты втиснута,

как клипера модель в бутылку,

где нет теченья и не нужен парус, —

вот истинный прообраз твоей жизни.

Тиграм, что под конец придут

и унесут тебя, твою пронизав душу

сквозь ковер Вселенной, подобно нити из огня, —

им ведь безразлично, что у тебя на сердце,

чем жертвовала ты, о чем мечтала.

Больше состраданья у зимы или кинжала, чем у них.

Взгляни наверх, сквозь лиственную сетку дней,

туда, где Бога нет, такого даже, что влюбленных разлучает

движением мизинца одного, того, чей ноготь изукрашен черным.

Молись о том, чтоб было знать дано то, что и так ты знаешь,

как если бы то знанье молнии писали на полотне небес.

Молись о том, чтоб снова устремиться в мир,

покинув мини-вэн, застрявший в пробке,

и убивающие душу счета по закладным.

Молись об этом в час водительств странных,

когда мужчины в кондиционированном рае бара

следят как завороженные за бейсболом, политиками и войной,

а фар лучи, пронзив небытия темницу,

касаются зверушки юной, вышедшей из лунных теней,

и, в камень превратив ее, дают ей облик,

угодный ветрам и волшебству, измученным навеки

недвижностью ее уснувшей крови.

Молись, чтоб в чашу твоего вина

единая хоть капля истинного счастья пала.

Я попытался убедить себя в том, что память меня подводит и на самом деле молитва для Элизабет Элко была написана уже после встречи с человеком из Ногалеса, но прекрасно помнил, как мы с ней беседовали под флагами, оставшимися с четвертого июля. Тогда я, по примеру Роуэна, попробовал сделать вид, будто это простое совпадение. Сколько в Америке найдется людей, которые щеголяют выкрашенным черным лаком ногтем мизинца. Сотни, если не тысячи. И значить это может все, что угодно: членство в какой-нибудь банде, или приверженность к сексуальным практикам определенного рода, или, наконец, обыкновенное самомнение. И все-таки странная робость этого человека, его манера говорить полунамеками… И хотя мой Бог Одиночества ни в одной из молитв и рта не раскрыл, я, перечитав их все и проследив черты нарисованного мной характера, увидел, что если бы он заговорил, то скорее всего именно так, как тот человек из Ногалеса. Это соображение навело меня на более чем невероятную мысль: если молитва и впрямь, как я полагал, обладает силой физического воздействия и действует на квантовом уровне, приводя к небольшим изменениям реальности, то разве не мог я пробудить к жизни или даже создать какое-то малое божество, сотворив в своих молитвах нечто вроде формы, в которую натекла божественная составляющая Вселенной? Идиоматические механизмы религии и сказки, желания, целенаправленной воли, молитв, заклинаний, — принимая во внимание все то, что известно о способности разума контролировать тело, разве так уж смехотворно будет предположить, что моя без малого десятилетняя сосредоточенность на новом стиле и Боге Одиночества могла породить чудесную возможность, приоткрыть в завесе бытия маленькую дырочку, сквозь которую четко сфокусированный луч, направляемый мною в несозданное, проник и вызвал к жизни язвительного темноволосого человечка с обвислыми усами? Невероятные мысли, и все же я никак не мог от них избавиться, и когда позже в тот же вечер позвонил Терезе, то, вышагивая взад и вперед по номеру отеля, рассказал ей все о Роуэне, о черном ногте и обо всем прочем и спросил: