Читать книгу - "Последний виток прогресса - Александр Секацкий"

Если встать на позицию подростка, еще не достигшего мастерства имитации, сразу выясняется, что жесткость эталонов, предлагаемых для проживания жизни, такова, что они кажутся превышающими человекоразмерность. При этом практически нет разницы, идет ли речь о моральных императивах в кантовском смысле или о высокой репутации внутри референтной группы. Для подростка, стоящего перед необходимостью осуществить цепочку идентификаций, различия между «нравственным субъектом» из «Критики практического разума» и истинным мачо не так уж и существенны: и то и другое требует «нестерпимого напряжения воли», говоря словами Шопенгауэра, требует подвигов если уж не Геракла, то, по крайней мере, Гаргантюа.

Предположение о том, что подростковый возраст характеризуется слабостью самоконтроля, глубоко ошибочно, оно основывается лишь на вытеснении и забвении травматического опыта инициаций. Качества, требуемые от настоящего мачо, от крутого парня, не имеют ничего общего с потворством собственной необузданной природе. Какие бы эталоны «настоящего мужского» ни предлагались для подражания и внедрения в жизнь – пить все, что горит, трахать все, что шевелится, получать неземной кайф от футбола (бейсбола, корриды, петушиных боев), давать в морду всякому, кто чем-то не понравился, – все они нисколько не похожи на спонтанные выбросы бессознательного, напротив, в них отчетливо видны следы самого тщательного культивирования. Трудности, которые преодолевает «настоящий мачо» на пути к признанности, очень даже знакомы и для «истинной мучача». Шестнадцатилетняя роковая обольстительница, культивирующая в себе симбиоз Кармен и леди Годивы и добивающаяся заметных успехов в своей самозабвенной, почти жертвенной практике, запросто может оказаться «по своей природе» весьма квелой девицей, которая, однако, понимает: тут только дай себе волю, только попробуй публично предпочесть йогурт марихуане – и останешься неприметной серой мышкой… Засмеют, уничтожат презрением – таков удел всех, не прошедших инициацию[46].

По большому счету кантовский мир чистого практического разума даже более снисходителен к человеческой природе: и если бы только в нем были предусмотрены сходные репрессии для отстающих, победное шествие категорического императива было бы гарантировано. Возможно, что утопичность этого императива заключается как раз в его недостаточной категоричности, он перебивается более сильными (но отнюдь не более естественными) позывными.

Таким образом, добродетели Данилы Багрова обрести ничуть не легче, чем добродетели Сократа, просто в первом случае речь идет о более высокой степени принудительности. Кнут и пряник работают согласованно, сила их совместного действия сохраняется и тогда, когда цивилизация (под непосредственным влиянием Просвещения) демонтирует специальные институты инициации, предлагая взамен наивную педагогическую утопию в разных версиях – от откровенно мифологической, как у Руссо, до внешне рациональной, но на деле абсолютно пижонской версии Песталоцци. Референтные группы (подростковые компании) берут на себя руководство и надзор за тяжким трудом негативности. Воплощая коллективную инстанцию господина, они не дают покоя аутичному и анемичному сознанию, провоцируя акты экзистенциального выбора едва ли не каждый день. Сгущенный экзистенциализм тинейджеров далек от «благородного» и неспешного экзистенциализма Сартра и Камю, но уж он точно «не читки требует с актера, а полной гибели всерьез» (Пастернак).

В противовес «Форресту Гампу», где представлен мир простеца, вызывающий симпатии зрителей даже против их воли, фильм английского режиссера Майка Ли «Обнаженные» исследует как раз бытие на рубеже инициаций. Мы видим героев, погруженных в процесс непрерывных мучений, однако сострадание странным образом не включается. Какие-то у них «не те» страдания, не те, что способны облагородить, закалить, вызвать сочувствие, – среди этого наплыва, морока, плохо различима интенсивность состояний. И в то же время мучения абсолютно реальны, они напоминают некую глобальную абстиненцию или, может быть, интоксикацию жизнью. Все, что делают персонажи, им словно бы приходится делать; они испытывают видимое отвращение, которое вроде бы нельзя назвать такой уж особенной мукой, но зато оно распространяется на все – на еду, на секс, на общение, даже на завязывание шнурков. Движущим мотивом смены деятельности является именно отвращение, отвращение от предыдущего занятия, но и новое компенсирующее занятие изначально отравлено прежним состоянием души. Такое состояние можно определить как террор экстенсивного страдания, и его особенность в том, что оно не приводит к катарсису, не вызывает симпатической идентификации, которую в голливудских боевиках способен вызвать даже самый отъявленный злодей. Рационально справиться с этим террором невозможно, его можно только перетерпеть или перейти к более интенсивным, но зато просветляемым страданиям, для терапии которых выработана, согласно меткому замечанию Ницше, «целая машинерия».

Беспричинным террором экстенсивного страдания бывают охвачены целые поколения и уж точно определенные возрастные периоды. Бытие на рубеже инициации прекрасно иллюстрирует экзистенциалистский тезис «существование предшествует сущности»: сущность как сухой остаток, образующийся в ходе и в результате процесса, требует предварительного брожения. И находящиеся в процессе брожения бессущностные индивиды – далеко не лучший предмет для созерцания, многие из них затерроризированы настолько, что напоминают недопокончивших самоубийством.

А подростковая компания в целом больше всего напоминает животное, находящееся в состоянии экспериментального невроза[47]. Вспышки непредсказуемой агрессивности на фоне постоянного тремора автотравматизма – самый горячий поклонник Песталоцци невольно старается обойти ее стороной. Каждый в свое время так или иначе пострадал от этого зверя, и болезненные раны все еще нарывают в подсознании. Похоже, однако, что репрессированность этих травматических фиксаций на порядок сильнее, чем «затемнение» первичных сцен раннего детства, – аналитика фрустраций и неврозов инициации еще ждет своего Фрейда.

Ресурс воли смертных индивидов, претендующих на признанность своей референтной группы, невелик, подавляющему большинству из них приходится вставать на цыпочки, лезть из кожи вон, чтобы справиться с уже неофициальным, «теневым», но от того не менее настоятельным rite de passage. Структура группы, принимающей экзамены, предусматривает как сочувствующих, так и строгих экзаменаторов, выполняющих функцию знатоков.

И тут, как видно, свято место пусто не бывает, желающих оказаться в роли экзаменаторов всегда хватает. Среди них встречаются и те, для кого «настоящее мужское» и «истинно женское» не требует специального культивирования; их обычно и имеют в виду, когда говорят об исчадиях ада. На первый взгляд может показаться, что необузданные носители врожденных эталонов (которые для прочих могут быть лишь «благоприобретенными») и есть подлинные хозяева жизни, получающие наслаждение там, где другие его только имитируют. Но не так обстоит дело, превратность Weltlauf, описанная Гегелем, особенно эффектно работает на этом участке автопоэзиса субъекта. Ходячие примеры для подражания очень быстро обнаруживают, что их просветительская миссия, которую они сами рассматривают как «побочную», практически исчерпывает весь смысл их бытия, их, так сказать, предназначение. Попытка получить от мира все причитающееся ни к чему не приводит: исполненная миссия бытия-для-другого практически завершает все лучшее в жизни, а чистая форма в себе и для себя без какого-либо субъектного прикрытия беспощадно наказуема миром.