Читать книгу - "Колыма - Том Роб Смит"

Панин окинул быстрым взглядом место преступления, после чего обратился к офицерам КГБ:

— Из здания никого не выпускать. Проверьте наличие жильцов во всех квартирах и установите их личности по домовым книгам и регистрациям в паспортном столе, чтобы никого не пропустить. На работу никого не отпускать, а тех, кто уже ушел, доставить обратно для беседы. Допросите всех без исключения — быть может, кто-нибудь слышал или видел что-либо. В случае подозрения на ложь или умалчивание — доставляйте их в управление, помещайте в камеру и допрашивайте снова. Никакого насилия или угроз. Просто дайте понять, что и у нашего терпения есть предел. Если же кто-либо сообщит что-нибудь важное… — Панин помолчал, а потом добавил: — Тогда посмотрим, что делать дальше. Все будет зависеть от конкретных сведений. Кроме того, я хочу, чтобы вы подготовили версию случившегося для общественности. Согласуйте между собой необходимые детали, но об убийстве не упоминайте. Все понятно?

Затем, очевидно, решив, что нельзя перекладывать ответственность за правдоподобную ложь на подчиненных, он продолжал:

— Здесь никого не убили. Эту семью арестовали и увезли. Детей отправили в детский дом. Распустите слухи об их подрывной деятельности. Воспользуйтесь своими осведомителями в соседних районах. Никто не должен видеть, как из дома будут выносить тела. Перекройте улицу, если в том возникнет необходимость.

Пусть уж лучше соседи решат, что семью арестовали, и поэтому она исчезла навсегда, чем узнают, что офицер МГБ в отставке покончил с собой и убил всех своих домочадцев.

Панин повернулся ко Льву.

— Вы вчера встречались с Николаем?

— Он позвонил мне около полуночи, чем изрядно удивил меня. Мы не виделись с ним вот уже лет шесть. Он был расстроен, пьян и хотел встретиться со мной. Я согласился, хотя и очень устал. Было уже поздно. Он нес что-то невразумительное. Я посоветовал ему пойти домой и проспаться, а встретиться уже потом, когда он протрезвеет. Больше я его не видел. Когда он вернулся домой, то обнаружил под дверью речь Хрущева. Ее подбросили туда те же самые люди, которые, по моему убеждению, принесли ее сегодня утром и мне, начав кампанию против бывших офицеров МГБ.

— Вы читали речь?

— Да, именно поэтому я и поспешил сюда. Мне показался слишком уж невероятным совпадением тот факт, что ее подбросили мне как раз после того, как позвонил Николай.

Панин отвернулся, глядя на Николая, сидящего в кроваво-красной воде.

— Я был в Кремлевском дворце, когда Никита Хрущев читал свой доклад. Он длился несколько часов, но никто не пошевелился — его слушали, не веря своим ушам и затаив дыхание. Над докладом работал ограниченный круг людей, избранные члены президиума. О его существовании никто не знал. Двадцатый съезд начался с ничем не примечательных разговоров. Делегаты по-прежнему встречали аплодисментами имя Сталина. В последний день зарубежные делегации уже начали готовиться к отъезду. Нас пригласили на закрытую сессию. Хрущев, как мне показалось, получал удовольствие от того, что делал. Он посчитал совершенно необходимым признать ошибки прошлого.

— На всю страну?

— Он заявил, что слова доклада не должны выйти за пределы зала, дабы не повредить репутации нашей страны.

Помимо воли в голосе Льва прозвучал гнев:

— Тогда почему он разошелся миллионами экземпляров?

— Потому что Хрущев солгал. Он хотел, чтобы люди прочли его. Он пожелал, чтобы люди узнали о том, что он был первым, кто сказал: «Я виноват, простите меня». Он вошел в историю как первый человек, выступивший с критикой Сталина и оставшийся в живых. Примечание о том, что доклад не будет напечатан, стало уступкой тем, кто возражал против доклада. Разумеется, эта оговорка не имеет смысла в контексте повсеместного его распространения.

— Хрущев сам состоялся как руководитель при Сталине.

Панин улыбнулся.

— Мы ведь все виновны, правда? И он чувствует это. Он признает свою вину, пусть и с оговорками. В некотором смысле, его речь — нечто вроде отречения от прошлого. Сталин плохой, а я хороший. Я прав, а они ошибаются.

— Николай, я, все мы превратились в людей, которых он призывает ненавидеть. Он делает из нас чудовищ.

— Или же показывает всему миру, какие мы на самом деле чудовища. И я не исключаю себя из этого списка, Лев. Это касается всех, кто находился при власти, всех, благодаря кому система работала бесперебойно. Мы говорим сейчас не о списке из пяти имен[10]. Мы говорим о миллионах людей, которые или совершали преступления, или молчаливо соглашались с ними. Вы никогда не думали о том, что число виновных может превысить количество тех, кто невиновен? Что невиновные могут оказаться в меньшинстве?

Лев взглянул на офицеров КГБ, осматривавших тела дочерей.

— Людей, которые прислали доклад Николаю, необходимо найти и задержать.

— У вас есть какие-нибудь ниточки?

Лев раскрыл свой блокнот и достал из него сложенный вчетверо листок бумаги, отпечатанный на строкоотливном станке в типографии Москвина.

«…Эйхе под пытками…»

Пока Панин рассматривал его, Лев вынул страницу из экземпляра доклада, подброшенного Николаю. Он ткнул пальцем в строку: «…Эйхе под пытками понуждали подписывать заранее составленные следователями протоколы допросов…»

Заметив, что три слова совпадают, Панин осведомился:

— Откуда взялся этот листок?

— Из строкоотливного станка, на котором работал человек по имени Сурен Москвин, вышедший в отставку сотрудник МГБ. Я уверен, что речь передали и ему. Его сын утверждает, что отцу было официально поручено отпечатать десять тысяч экземпляров, но я не нашел никаких подтверждений этому. Я не верю в то, что такое распоряжение вообще было отдано: это ложь. Ему сказали, что это — государственный заказ, а потом вручили доклад. Он работал всю ночь, набирая печатные формы. Дойдя до этих слов, он решил покончить жизнь самоубийством. Ему передали речь, заранее зная, какое действие она на него окажет, точно так же, как подбросили ее Николаю и мне. Вчера Николай рассказал мне о том, что ему присылают фотографии людей, которых он арестовал. Москвину также угрожали снимками людей, с которыми он контактировал.

Лев вынул из кармана подправленное издание работы Ленина и показал Панину сделанное при аресте фото, вклеенное в книгу вместо снимка самого Владимира Ильича.

— Я уверен, что нас троих — Сурена, Николая и меня — связывает один человек, очевидно, недавно освободившийся из заключения, родственник… — Лев помолчал, прежде чем закончить предложение, — жертвы.

В разговор вмешался Тимур:

— Скольких людей ты арестовал, когда служил в МГБ?