Читать книгу - "Аут. Роман воспитания - Игорь Зотов"

– Может, ему ангелы мерещатся? – ради шутки предположил я, когда сын ушел из-за стола.

– Надо поставить решетки, – ответила практичная Люся.

Потом, на очередном сеансе у доктора Строуса, разгорелся дурацкий спор о том, можно ли называть негров неграми или только афроамериканцами. По мне, если постановила вся Америка говорить «афроамериканец», значит, так и должно быть. Я не против, я не расист, хотя более бестолковых существ, чем эти «афроамериканцы», я в Америке не видел. Ну, да не мне и решать. Я в последнее время вообще их редко вижу, я с ними не сталкиваюсь. Разве что в магазине какая-нибудь чернолицая уборщица извинится, орудуя поблизости шваброй. Или на улице мелькнет в окне автомобиля что-то похожее… Служанка, кухарка и садовник у меня – все из Мексики.

Ну а потом был дикий случай с полицейскими. Черт знает где, на Брайтон-Биче, пропала девочка, Софья Магидович, а полиция нагрянула почему-то к нам. Выяснилось, правда, что в день ее исчезновения Алексей был в этом ужасном Брайтон-Биче, как он сказал – «на экскурсии». И даже познакомился с этой несчастной девочкой… Ну и что?

Больше всего я боялся, что журналисты раздуют эту историю и это отразится на моей карьере. Но пронесло. Алексей вел себя настолько безупречно, что даже тени подозрения ни у кого не вызвал. Да и смешно было подозревать в этом щуплом подростке убийцу. Тем более он сам сильно сокрушался, что не смог послушать и посмотреть кассеты с Высоцким, которые дала ему эта Софья. Все пришлось вернуть ее матери.

Странное, скажу я вам, это новое его увлечение. Я всю жизнь был вполне равнодушен к Высоцкому, его стихи считаю верхом безвкусицы, а уж о голосе и музыке и говорить нечего. Единственное, что я более или менее приемлю в нем, так это его роли в кино. Глеб Жеглов, белый офицер, таежный «коммерсант» – это все сыграно достаточно убедительно. Но не более того.

Гораздо больше уважения вызывает во мне Александр Галич. Но и тут я шел и иду против этого пафоса шестидесятников. Мне смешны их рыдания по поводу утерянной свободы. Никакой свободы в России, по моему глубочайшему убеждению, никогда не было и не будет. Это такая страна, такой народ. У него если свобода – то дикая, как при Ельцине, а если несвобода, то тоже дикая, как при Сталине или этом их новом кумире – Путине. И если вам выпало несчастье (о чем, кстати, и Пушкин говорил) родиться с умом и талантом в этой стране, то всеми правдами и неправдами бегите из нее. Чем скорее, тем лучше.

Однако этих своих убеждений я Алексею привить не сумел, как ни старался. Сколько помню, я всегда ему указывал на проявления российских безобразий: на плохо сделанный автомобиль, на нищету русской деревни, на пьяного слесаря, чинившего у нас кран, на вора-гаишника, на все, на все. Он же молчал, казалось, соглашаясь, но оказалось – вовсе нет. Читал ночами какие-то русопятские брошюрки, чуть ли не «Протоколы Сионских мудрецов», давал деньги уличным попрошайкам, а на уроках истории, к удовольствию учительницы Елены Алексеевны, сетовал на утраченное величие России. Обещал его, величие, вернуть, когда вырастет. И теперь – вот, Высоцкий этот.

Мы испугались полицейских не на шутку, и хотя у Алексея было алиби – он вернулся домой в тот вечер не поздно, и вернулся совершенно спокойный, так не ведут себя даже матерые убийцы, не то что школьник, – все же мы решили не говорить ничего об этом доктору Строусу. Однако он сам спросил, прочитал, очевидно, в газетах. Я густо покраснел, а он меня успокоил:

– Не волнуйтесь, мистер Светозароф-ф, разные бывают совпадения. Я никому ничего не скажу про нашего маленького клиента.

И только я начал успокаиваться, добавил:

– Кстати, полиция была и здесь. У меня. В этом кабинете. Я сказал, что Алекс страдает легкой, самой легчайшей, уверяю вас, формой аутизма и ни о каком маньяке в его лице речи идти не может. И просил, настоятельно просил, и, кажется, убедил их, чтобы они не давали журналистам раздуть этот скандал. Во имя здоровья вашего сына просил.

– Не знаю, как вас и благодарить, доктор Строус! – воскликнул я.

А чем, кроме повышенного гонорара, я мог его отблагодарить?!

Стоит ли говорить, с каким легким чувством мы улетали из Нью-Йорка в Сан-Диего!

Я категорически запретил Алексею одному покидать пределы виллы, нанял ему учителя, да и в доме всегда находились люди, которые за ним присматривали. А он особенно никуда и не рвался. Слушал свои кассеты, достал-таки их, раздобыл.

Надо сказать, что как я ни сопротивлялся заводить знакомства со своими бывшими соотечественниками, в Сан-Диего все же пришлось. Здесь довольно большая русская колония, а иные из ее обитателей работали в моей фирме, часто под моим началом. Однако я держался с ними отстраненно, никак не провоцировал сближения, ну только разве что в самых необходимых случаях. Одним из таких и было маниакальное желание Алексея слушать Высоцкого и Галича. Мне пришлось уступить, памятуя заветы доктора Строуса. Пришлось поддержать знакомство, но право, самое, так сказать, легкое и необременительное с одним эмигрантом, не буду называть его имени. Несколько раз я с ним ужинал и пару раз приглашал его домой, и он о чем-то беседовал с Алексеем, а потом несколько раз передавал ему через меня эти самые кассеты. Как он говорил – в подарок. А что я мог поделать?!

Зато Алексей видимым образом успокоился, такая малость – кассеты – сыграла в этом свою роль. Однако я не знал, что кассеты продолжат играть и дальше. А откуда мне было знать?!

Мы летали с ним в Нью-Йорк к доктору Строусу, я совместил тогда свою командировку с этим визитом. Я долго готовился к встрече и, надо сказать, правильно сделал. Я не сказал ничего лишнего, только от души порадовался тому, что Алексей теперь нашел себе занятие по вкусу: он слушает музыку, отчасти и хорошую музыку (почем доктору Строусу было знать, хороша ли музыка Высоцкого или Галича?), и даже вернулся к рисованию. Насчет последнего занятия я, конечно, соврал, но Алексей, который сидел рядом, ничем меня не выдал. А если бы даже и выдал, я бы всегда мог отвертеться тем, что мне показалось, что я видел, как он рисует… Ну что-то в этом роде, короче. Я ведь ничем не рисковал, правда?

Как раз прилетев из Нью-Йорка, я впервые узнал, что Люся мне не совсем, так скажем, верна. Она-то винила во всем мою неистовую, как она выражалась, работу, говорила, что ей до безумия надоело оставаться одной, в то время как я мотаюсь по Штатам или сижу в своей фирме. А я думаю, что она просто меня никогда не любила. И замуж за меня вышла «из любопытства», как она сама мне говорила во время наших частых ссор еще в России.

V

Мне очень не хотелось об этом говорить, но, видимо, придется, а то вдруг меня как-то совсем не так поймут. Мне Люся досталась с таким боем, что трудно поверить. Такое бывает только в очень романистых романах, прямо как у этого, у Достоевского, хотя не люблю я его, архискверного (тут прав Ленин).

Я встретил ее на вечеринке у своих друзей и влюбился, что называется, с первого взгляда. Вот прямо как вошел в комнату, так и влюбился. Даже шарахнулся, как от удара, от ее взгляда, даже попятился. Что, конечно, для моих приятелей не осталось незамеченным.