Читать книгу - "Маленькая Обитель - Пьер Пежю"

Приближался отвратительный период рождественских праздников. Огни, позолота, колокольчики, тошнотворная музыка и широкая властная улыбка товаров. Покупать что угодно под предлогом необходимых подарков. Обязательные подарки. А почему не книги?

Зимний период, время покупок и раздражения. Многолюдные улицы, тротуары, забитые укутанными людьми с неизменными грудами пакетов, — неизбежная суета одуревших покупателей.

Как обычно, пробираясь в толпе, Воллар постоянно натыкался на прохожих, которых становилось все меньше по мере того, как он приближался к больнице.

В глубине души он был рад, что не остался в магазине, не вынужден, бурча, выслушивать требования людей, появлявшихся в книжной лавке лишь один или два раза в году в поисках не книги, а вещи, которую можно подарить: «Вы завернете мне это в подарочный пакет?»

Испытание, предстоящее ему, было иного рода: проход, белые коридоры, пропахшие болезнью и лекарствами, импровизированный рассказ, словесный марафон. Но это испытание показалось ему вдруг чем-то точным, необходимым, как будто существование могло свестись к движению туда-сюда между книжным магазином и сверхсовременной больницей. Воллар никогда не считал литературу успокоением, а чтение утешением. Напротив. Безумное чтение, которому он всегда предавался, прежде всего означало желание прочувствовать боль ближнего. Рану одинокого мужчины, смятение одинокой женщины. Читать означало проникнуться этим страданием, понять его. За фразами, даже самыми красивыми, выстроенными наилучшим образом, всегда слышать крики. От книжного магазина до больницы, от больницы к книжному магазину — скольжение от одной раны к другой! С одной стороны — шепот или жалоба книг, расставленных по полкам. С другой — стоны тех, кто за долю секунды перескочил от здоровой беззаботности к ампутации. От здоровья к коварной и смертельной болезни. Быстро шагая со слегка опущенной головой, спрятав руки в карманы или беспорядочно размахивая ими в воздухе, Воллар ощущал себя странным связующим звеном между двумя мирами. Все остальное — прохожие, товары, Рождество, продукты, пробки — кружилось в нереальном пространстве.

По вечерам, когда Воллар задерживался в больнице, мадам Пелажи позже закрывала Глагол Быть. Позволяла клиентам заходить, а если покупателей не было, терпеливо выслушивала Бонкассу, который никогда не уставал поносить мировую литературу, «изничтожать» новых авторов и почти всех старых, а также издателей и покупателей, которых ни в коем случае теперь нельзя называть читателями, о! — нет, только потребителями! И Бонкасса принимался объяснять, до какой степени произведение, которое он создавал изо дня в день на протяжении лет, порывало со старыми слабостями, леностью современных и творивших давно писателей… нескончаемое, феноменальное произведение, но это литература, черт возьми! — восклицал он.

Мадам Пелажи как можно дольше ждала возвращения Воллара, и он, измученный, молчаливый, в конце концов распахивал стеклянную дверь. И тогда мадам Пелажи проворно набрасывала на себя маленькое черное пальтишко, закуривала сигарету, хватала свою нагруженную книгами хозяйственную сумку и устремлялась в ночь. Она прекрасно видела, что Воллар бросает теперь на книги «больничный взгляд», так же, как понимала, что он уносил в больницу свой скрипучий «книжный голос».

Наконец наступило то зимнее утро с прекрасным голубым небом, утро, пронизывающий свет которого врывался в отдельные палаты. Воллар, будто завороженный собственной речью, позволял своему голосу выполнять работу чтеца. В очередной раз голос нарастал в лабиринте, обладающем невероятной слышимостью. Но в тот день этот голос замирал, запинался, обрывался, бормотал, словно приближался к секретной комнате. Вдруг, в то время как голос без остановки произносил что-то, Воллар заметил, что ребенок широко открыл глаза: два больших черных глаза ничего конкретно не разглядывали, но «смотрели». Этот пугающий взгляд почти застыл напротив лица. Взгляд, открывшийся сразу, как рана, как неизвестный цветок.