Читать книгу - "Секрет каллиграфа - Рафик Шами"

Под крики и улюлюканье группы юношей, спотыкаясь, вышел из крупяной лавки человек. Тотчас на него посыпались удары. Он отчаянно вцепился в дверь, но его оторвали от нее и стали бить по рукам. Молодежь смеялась, как будто получала удовольствие от его страданий. Мучители распевали странную песню, в которой хвала Господу Богу перемежалась с непристойными оскорблениями в адрес истязуемого. Это были рифмованные частушки — из тех, что сочиняет неграмотная чернь.

— Помогите! — закричал мужчина хриплым от страха голосом.

Но никто не отозвался на его зов.

Вокруг молодежи, обступившей несчастного плотным кольцом, словно осы, роилась детвора в лохмотьях. Мальчишки ныли и попрошайничали, но между делом всячески стремились задеть человека из лавки. Они падали, теснимые старшими ребятами, снова вставали, шумно и далеко плевали, как взрослые, и перемещались по улице вместе с толпой.

Стоял март 1942 года. После двух лет засухи вот уже больше недели беспрерывно шли дожди. Наконец-то жители Дамаска могли спать спокойно. Их ночные кошмары остались позади.

Предвестники несчастья появились уже в сентябре 1940-го. Это были стаи копыток, искавших воды и пропитания в зеленых садах Дамаска. С незапамятных времен люди знали, чтó несут с собой эти пестрые степные голуби — засуху. И та осень не стала исключением. Крестьяне ненавидели этих птиц.

И стоило появиться степным копыткам, как оптовики тотчас подняли цены на пшеницу, чечевицу, бобы, сахар и турецкий горох.

Имамы с декабря молились о ниспослании дождя. С ними были толпы юношей и детей, ходивших с песнопениями из одной мечети в другую. Но небо словно проглотило все тучи до единой. Его синева подернулась пылью. В сухой земле посевы ждали воды. А пробившиеся на поверхность всходы — тонкие, как волос ребенка, — быстро умирали от жары, державшейся до конца октября. Крестьяне из ближайших к Дамаску деревень за кусок хлеба нанимались на любую работу. И были довольны, потому что знали: скоро явятся еще более голодные земледельцы с высохшего юга, которые согласятся и на меньшую плату.

Шейх Рами Араби, отец Нуры, совсем выбился из сил. Кроме положенных пяти молитв в своей маленькой мечети, он должен был всю ночь водить зикры,[2]чтобы умилостивить Бога и выпросить у Него дождя. А днем в промежутках между намазами[3]к шейху устремлялась молодежь, чтобы вместе с ним тянуть печальные гимны, призванные смягчить сердце Всевышнего. Он терпеть не мог эти раздирающие душу песнопения, порожденные предрассудками.

Суеверие подобно колдовству. Не какие-нибудь уличные бродяги, а уважаемые в городе мужи всерьез полагали, что во время молитвы шейха Хуссейна Кифтароса, этого полуграмотного выскочки с длинной бородой и огромным тюрбаном на голове, каменные колонны соседней мечети источают слезы.

Рами Араби знал, что колонны не плачут. Просто из пара, выдыхаемого молящимися, конденсируются капельки воды. Но он не должен был никому об этом говорить. «Предрассудки нужны для того, чтобы и неграмотные не забыли Аллаха», — повторяла его жена.

Первого марта с неба упали первые капли. Шейх помнил, как в мечеть вбежал мальчик. В это время там пели сотни детей, но он закричал так пронзительно, что все разом смолкли. Ребенок испугался внезапной тишины, но главные слова, тихие и застенчивые, сами собой пришли на язык:

— Идет дождь.

Вздох облегчения прокатился по мечети, а потом со всех сторон послышались слова благодарения: «Аллах акбар!» И даже взрослые заплакали, как будто вдруг собственными глазами увидели то, о чем сказал мальчик.

Снаружи действительно шел дождь. Первые робкие капли вскоре превратились в настоящий ливень. Пыльная земля поначалу, казалось, содрогалась от восторга. Однако потом напиталась, почернела и успокоилась. Через несколько дней заблестели очищенные от пыли мостовые Дамаска, а желтые поля за городом покрылись нежно-зеленым пухом.

Особенно радовались бедняки. Крестьяне сразу потянулись из города в свои деревни, к женам и семьям.

И только шейх Рами расстроился, потому что его мечеть сразу опустела. Теперь на молитву приходили лишь несколько стариков. «Бог для них все равно что официант в ресторане, — ворчал шейх. — Они заказывают Ему дождь и забывают о Нем, едва только получат желаемое».

Дождь почти перестал, и теплый ветер высушивал последние капли на лицах молодых людей, все еще глумящихся над человеком из крупяной лавки, теперь уже посреди улицы. Окружив несчастного плотной стеной, они дружно протянули к нему руки — и вот над их головами взметнулась рубашка, которую беснующаяся детвора тут же принялась топтать, словно змею или паука, а потом разорвала в клочья.

Мужчина прекратил сопротивление: очевидно, град пощечин парализовал его волю. Его губы беззвучно двигались. Наконец взлетели и приземлились в луже на мостовой его очки с толстыми стеклами.

Пение продолжалось. Правда, теперь один из юношей, охрипший от возбуждения, выкрикивал вместо куплетов лишь отдельные бранные слова. Время от времени толпа с возгласом «Господь услышал нас!» поднимала руки к небу.

Между тем глаза несчастного беспомощно блуждали, пока наконец не остановились на Нуре. Ей было тогда лет шесть или семь, и она укрылась от дождя под цветным тентом кондитерской лавки, стоявшей на повороте в ее переулок. Нура как раз собиралась насладиться красным леденцом, который купила у продавца Элиаса за один пиастр, когда ее внимание привлекла сцена избиения. Сейчас молодые люди срывали штаны со своей жертвы, которой так никто и не решился прийти на помощь. Лицо мужчины побледнело и словно окаменело. Казалось, он не чувствовал сыпавшихся на него ударов. Он никого не проклинал и не просил пощады, а просто в поисках очков шарил рукой по асфальту под тощими ногами своих мучителей.

— В луже, — подсказала ему Нура.

К лежавшему на мостовой мужчине направился какой-то пожилой господин в сером, как у чиновника, пиджаке, однако человек в национальной одежде грубо схватил его за руку. Это был мускулистый крепыш лет тридцати, обутый в туфли без задников, гладко выбритый, с пышными вощеными усами и изящной бамбуковой тростью под мышкой. Его костюм состоял из белой рубашки под пестрым жилетом и черных шаровар, подпоясанных широким шелковым поясом. Узорчатая черно-белая куфия — арабский мужской платок — складками ниспадала на плечи. Любой житель Дамаска с первого взгляда признал бы в нем местного задиру из тех, кого называли здесь турецким словом «кабадай», что значит «сорвиголова». Это были бесстрашные и ловкие бойцы, которые часто искали драки. Средства к существованию они добывали себе шантажом или выполнением за деньги разнообразных сомнительных поручений. Сейчас кабадай с нескрываемым удовольствием наблюдал за действиями молодежи.