Читать книгу - "Сироты на продажу - Элен Мари Вайсман"

И сейчас, когда Пия следовала за мутти по людному тротуару, ее мрачные предчувствия подтвердились: мужчина в льняном костюме и широкополой соломенной шляпе нырнул в толпу и врезался в девочку. Поначалу он засмеялся, потом извинился. Пия, наученная всегда быть приветливой и вежливой, выдавила улыбку — она так поднаторела в притворстве, что сама иногда пугалась, — но тут мужчина потрепал ее по щеке, и грудь девочки пронзила острая боль, словно сердце разорвали надвое. Она задрожала и оглядела себя: не иначе, ей воткнули нож между ребер. Но никакого ножа не было, и кровь не текла по платью из мешковины: плотная ткань была такой же гладкой и безупречно чистой, как и утром, когда Пия одевалась. Она попятилась, чтобы отстраниться от мужчины, но он уже исчез, и боль ушла вместе с ним, остались лишь слабость и дрожь.

Тут ее руку поймала маленькая прохладная ладошка, и грудь сдавило, причем с каждым вздохом хватка усиливалась. Пия не сомневалась, что слышит треск ломающихся ребер, но вокруг было слишком шумно. Она выдернула руку и глянула вниз. Оттуда на нее с улыбкой смотрела маленькая девочка в белом плиссированном платье. Но тут малышка сообразила, что не знает Пию, и улыбка сменилась гримасой страха. Девочка в ужасе оглядела толпу и бросилась прочь, зовя маму. Только после этого Пия смогла дышать нормально.

Больше всего на свете ей хотелось вернуться в Хейзлтон, на просторы Пенсильвании, где под голубым небом тянулись до горизонта луга с полевыми цветами и стадами оленей — вместо здешних толп на бесконечных тротуарах вдоль плотной вереницы зданий. В Филадельфии она и шагу не могла ступить, не столкнувшись с кем-нибудь, и каждый взгляд, звук и запах казались чужими и угрожающими. Соседние переулки были забиты мусором и нечистотами, повсюду сновали гигантские крысы. На каждой улице теснили друг друга трамваи, повозки и автомобили, не говоря уже о неиссякаемом потоке прохожих. Город напоминал девочке закупоренный улей, кишащий людьми, точно насекомыми; в каждой квартире переполненных домов ютились по нескольку семей. Конечно, жизнь в шахтерском пригороде Хейзлтона тоже была не сахар: тонкие, как бумага, стены хижины; угольная пыль, покрывающая абсолютно все от одежды до кухонного стола, и, что хуже всего, опасная и тяжелая работа отца в шахте, — но ностальгия от этого не притуплялась. Когда чуть больше года назад отец подыскал в городе место получше, Пия обрадовалась, но втайне скучала по курам во дворе и соседской охотничьей собаке, спящей под крыльцом. Ей недоставало прогулок по разбитой дорожке к лачуге вдовы Уилкокс, где ее учили читать и писать. Она тосковала по горным тропам и траве за порогом. Фатер говорил, что она грустит по Хейзлтону, потому что ее тянет к живописным холмам и зеленым полям Баварии. А когда Пия возражала, что ее увезли на корабле в Америку в четырехлетием возрасте, он смеялся и отвечал, что Германия у нее в крови, как и ее пристрастие к конфетам и его любовь к мутти.

При мысли об отце глаза у девочки наполнились слезами. Будь он сейчас с ними, она бы ухватилась за его широкую шершавую ладонь и прижалась к высокому мускулистому телу. Фатер по обыкновению дважды сжал бы ее пальцы, что означало: «Я тебя люблю», она ответила бы тем же, и они улыбнулись бы друг другу, радуясь своему маленькому секрету. Глядя на внушительную комплекцию и широченные плечи отца, люди спешили убраться с дороги, и никому не приходило в голову, что характер у него мягкий и в семейном кругу фатер часто насвистывает, поет и шутит. Рядом с ним Пия могла бы пройти сквозь толпу, и никто не посмел бы коснуться ее. Но три месяца назад он записался в армию вместе с двумя друзьями, тоже немецкого происхождения, чтобы доказать верность Соединенным Штатам. Теперь отец находился где-то во Франции, и Пия понятия не имела, когда он вернется домой. После его отъезда мутти со слезами говорила, что зря они переехали в город: думали уберечь отца, а получилось только хуже.

Внезапно между Пией и ее матерью влезла женщина в костюме статуи Свободы, прервав воспоминания девочки. Когда голое предплечье женщины задело руку Пии, та задержала дыхание, ожидая очередного приступа боли, но, к своему облегчению, ничего не почувствовала. Она расслабила напряженные плечи и выдохнула, стараясь успокоиться. Нужно потерпеть всего около часа, и мучение закончится. Тогда она вернется домой, в квартирку в переулке Шанк в Пятом районе, и вокруг будут только близкие.

Пока мутти болтала с продавщицей из зеленной лавки, липкие ладони закрыли Пии глаза и в ухо кто-то захихикал. Где-то в районе грудной клетки сразу же вспыхнула резкая боль, девочку бросило в жар, у нее закружилась голова. Она сдернула чужие руки с лица и резко обернулась. Это был Томми Коста — веснушчатый мальчишка, вечно дразнивший ее на школьных переменах, — с двумя дружками, Энджело Диприцци и Скипом Тернером. Расхохотавшись, ребята показали Пии язык и убежали. Боль в ребрах пропала вместе с ними.

К тому времени, как мутти выбрала место, чтобы смотреть парад, Пию трясло. Утром она умоляла разрешить ей остаться дома и даже обещала навести порядок в их двухкомнатной квартирке, пока мама с братьями будут гулять. Но мутти заставила дочку идти вместе с ними, хотя знала, как той тяжело находиться в толпе.

— Все честные американцы обязаны пойти на парад, — заявила мутти по-английски с сильным акцентом. — Президент Вильсон назвал всех немцев враждебными иностранцами. Я выполняю новые законы. Подписываю бумаги, отказываюсь от германского гражданства. Сдаю отпечатки пальцев. Но у меня нет денег, чтобы купить облигации займа Свободы или сделать пожертвования в Красный Крест. Мне надо кормить тебя и твоих братьев. Так что нам придется пойти на парад. Всем вместе. Соседям мало даже того, что твой отец сражается за Америку на войне.

— Но какая разница, пойду я с вами или нет? — возразила Пия. — Ты покажешься всем соседям, и близнецам парад понравится. А я к вашему возвращению приготовлю ужин.

— Nein^[5], — ответила мать, и тут же по лицу у нее скользнула тень беспокойства. — То есть нет. Ты пойдешь с нами. По радио и в газетах советуют всем следить за соседями-немцами и докладывать властям. Перед тем как твой отец ушел на войну, одна женщина устроила мне скандал и кричала, что он якобы крадет работу у настоящих американцев. А потом плюнула в меня и велела убираться туда, откуда я приехала. Так что я тебя дома одну не оставлю.

Пия знала, что мутти права: уж слишком часто девочку дразнили в школе. Ходили слухи, будто германские шпионы отравляют еду, а живущие в Америке немцы втайне запасаются оружием. Кое-кого даже отправили в лагеря для интернированных. Весь город был обклеен плакатами с изображением жуткого кайзеровского солдата с окровавленными руками, а ниже шел призыв покупать облигации военного займа под лозунгом: «Побьем Гансов!» Церкви с немецкими приходами выкрасили в желтый цвет, немецкоязычные газеты закрыли, а школьников обязали подписать обещание отказаться от иностранных языков. Мало того: особые полицейские отряды под названием Гражданская гвардия, которые изначально патрулировали улицы для вооруженной охраны важных городских объектов — водопроводных, насосных, электрических и телефонных станций, — теперь обходили и южные районы Филадельфии, чтобы присматривать за немецкими иммигрантами. Некоторые компании стали увольнять немцев, и мутти потеряла работу на ткацкой фабрике. А поскольку в банках требовали особое разрешение, та небольшая сумма наличными, которая у них осталась, хранилась под половицей в подполе спальни. Даже гамбургеры переименовали в «сэндвичи свободы».