Читать книгу - "Достоевский. Энциклопедия - Николай Николаевич Наседкин"

пухленькие алые губки, удивительно обрисованные, между которыми светятся, как нанизанный жемчуг, ровные маленькие зубы, будут вам три дня сниться во сне, если хоть раз на них взглянете. Выражение её серьёзно и строго. <…> Движения её свысока небрежны. Она одета в простое белое кисейное платье. Белый цвет к ней чрезвычайно идёт; впрочем, к ней всё идёт. На её пальчике кольцо, сплетённое из чьих-то волос, судя по цвету, — не из маменькиных; Мозгляков никогда не смел спросить её: чьи это волосы?..»

Это волосы, судя по всему, — поэта Васи, который из-за Зины покончил с собой: вызвал у себя скоротечную чахотку и умер у Зины на руках. Перед этим Зина стала невестой ничтожного Мозглякова, а затем и вовсе под давлением матери приняла участие в интриге вокруг князя К., согласившись стать уже его невестой. У смертного одра Васи, которого она действительно любила, Зина поклялась обречь себя на одиночество, но слово своё, увы, не сдержала — правда, как пушкинская Татьяна, всё же вышла замуж не по любви, а по расчёту: в последних строках «мордасовской летописи» сообщается, что стала она женой генерал-губернатора, старого боевого вояки, и царствует-королевствует в одном из отдалённых краёв России (понятно — где-то в Сибири)…

Москалёва Марья Александровна

«Дядюшкин сон»

Помещица; супруга Афанасия Матвеевича и мать Зинаиды Афанасьевны Москалёвых. С рассказа о ней и начинается повесть: «Марья Александровна Москалёва, конечно, первая дама в Мордасове, и в этом не может быть никакого сомнения. Она держит себя так, как будто ни в ком не нуждается, а, напротив, все в ней нуждаются. Правда, её почти никто не любит и даже очень многие искренно ненавидят; но зато её все боятся, а этого ей и надобно. Такая потребность есть уже признак высокой политики. Отчего, например, Марья Александровна, которая ужасно любит сплетни и не заснет всю ночь, если накануне не узнала чего-нибудь новенького, — отчего она, при всём этом, умеет себя держать так, что, глядя на неё, в голову не придёт, чтоб эта сановитая дама была первая сплетница в мире или по крайней мере в Мордасове? Напротив, кажется, сплетни должны исчезнуть в её присутствии; сплетники — краснеть и дрожать, как школьники перед господином учителем, и разговор должен пойти не иначе как о самых высоких материях. Она знает, например, про кой-кого из мордасовцев такие капитальные и скандалезные вещи, что расскажи она их при удобном случае, и докажи их так, как она их умеет доказывать, то в Мордасове будет лиссабонское землетрясение. А между тем она очень молчалива на эти секреты и расскажет их разве уж в крайнем случае, и то не иначе как самым коротким приятельницам. Она только пугнёт, намекнёт, что знает, и лучше любит держать человека или даму в беспрерывном страхе, чем поразить окончательно. Это ум, это тактика! — Марья Александровна всегда отличалась между нами своим безукоризненным comme il faut [фр. умением себя держать], с которого все берут образец. Насчет comme il faut она не имеет соперниц в Мордасове. Она, например, умеет убить, растерзать, уничтожить каким-нибудь одним словом соперницу, чему мы свидетели; а между тем покажет вид, что и не заметила, как выговорила это слово. А известно, что такая черта есть уже принадлежность самого высшего общества. Вообще, во всех таких фокусах, она перещеголяет самого Пинетти. Связи у ней огромные. Многие из посещавших Мордасов уезжали в восторге от её приема и даже вели с ней потом переписку. <…> Марью Александровну сравнивали даже, в некотором отношении, с Наполеоном. Разумеется, это делали в шутку её враги, более для карикатуры, чем для истины…»

Муж Марьи Александровны был некогда довольно крупным чиновником, но место после ревизии потерял и был сослан супругой в подгородную её деревушку-имение в 120 душ, где он пил чаи, парился в бане и был доволен. А Марья Александровна в Мордасове в одиночку вершила свои «наполеоновские» дела: боролась за первенство со своей подругой-врагом прокуроршей Анной Николаевной Антиповой и выдавала дочь замуж. Сначала на роль жениха был определён ею Мозгляков, но с появлением в Мордасове старой богатой развалины князя К. планы Москалёвой резко изменились, она все силы бросила на завоевание блаженного старичка в качестве мужа Зины, потерпела сокрушительное фиаско, была вынуждена даже уехать из Мордасова, но в эпилоге выяснилось, что ей таки удалось выдать Зинаиду удачно замуж за генерал-губернатора какого-то отдалённого сибирского края и теперь Марья Александровна живёт при зяте, надо полагать, в роли серого кардинала.

Москалёва и полковница Фарпухина. Художник Е. П. Самокиш-Судковская.

Московский доктор

«Братья Карамазовы»

Знаменитого доктора из Москвы, так и оставшегося безымянным, пригласила в Скотопригоньевск Катерина Ивановна Верховцева для участия в медицинской экспертизе, которая могла бы облегчить участь подсудимого Дмитрия Фёдоровича Карамазова, признав, что он совершил преступление в «состоянии аффекта». Но поначалу доктор по просьбе той же Катерины Ивановны (и, можно не сомневаться, за дополнительную плату) посетил умирающего Илюшечку Снегирёва: «Но уже доктор входил — важная фигура в медвежьей шубе, с длинными тёмными бакенбардами и с глянцевито выбритым подбородком. Ступив через порог, он вдруг остановился, как бы опешив: ему верно показалось, что он не туда зашёл: “Что это? Где я?” — пробормотал он, не скидая с плеч шубы и не снимая котиковой фуражки с котиковым же козырьком с своей головы. Толпа, бедность комнаты, развешанное в углу на веревке бельё сбили его с толку. <…> Доктор ещё раз брезгливо оглядел комнату и сбросил с себя шубу. Всем в глаза блеснул важный орден на шее…»

Важный доктор мало чем помог семейству нищего штабс-капитана Снегирёва: посоветовал Илюшу отвезти в Сицилию, в Сиракузы, а больных дочь и супругу — на Кавказ. Да и судебная экспертиза, которую, кроме московской знаменитости, проводили местные врачи Варвинский и Герценштубе, не очень помогла подсудимому, хотя приезжая знаменитость отрабатывала гонорар сполна: «Московский доктор, спрошенный в свою очередь, резко и настойчиво подтвердил, что считает умственное состояние подсудимого за ненормальное, “даже в высшей степени”. Он много и умно говорил про “аффект” и “манию” и выводил, что по всем собранным данным подсудимый пред своим арестом за несколько ещё дней находился в несомненном болезненном аффекте, и если совершил преступление, то хотя и сознавая его, но почти невольно, совсем не имея сил бороться с болезненным нравственным влечением, им овладевшим. Но кроме аффекта, доктор усматривал и манию, что уже пророчило впереди, по его словам, прямую