Читать книгу - "Чистая вода - Валерий Дашевский"

Да, кое-кому эта бумага дорого обошлась. Но для меня это не было неожиданностью. Я сложил докладную вчетверо, спрятал ее в боковой карман пиджака и продолжал сидеть, не испытывая ничего. Ровным счетом ничего, кроме усталости. Словно вся моя усталость, собранная воедино за эти месяцы, пригвоздила меня к стулу. Воротник моей рубашки раскис, брюки были обсыпаны сигаретным пеплом. Я сидел, откинувшись на спинку стула, и думал, что скоро начнется весна, сойдет снег и во дворе будет по щиколотку грязи, и как странно, что во мне нет никакого чувства, присущего победе — ни ликующего восторга, ни самой что ни на есть кроткой радости. Я чувствовал: что-то кончилось. Но что именно кончилось, мне было невдомек, как бывает невдомек, когда на школьном вечере девочка с тонким личиком и задорной челкой встречает молчанием приглашение потанцевать и вместо ответа заворожено смотрит мимо тебя темноту, улыбаясь самой себе отрешенно и загадочно. А это означает, что свиданиям в скверике конец, потому что она уже неизмеримо старше. Но ты еще не понял этого и тебе становится грустно непонятно отчего.

Вечером приехал Борька, и я позабыл об этом. Но днем, в кабинете Пахомова, это чувство было со мной.

Я слушал, как Олег Дмитриевич звонит Сергею Сергеевичу Майстренко в мастерские отдела, а после — в группу народного контроля Обкомхоза, человеку по фамилии Великий, и смотрел, как моя докладная переходит из рук в руки и как крепчает сигаретный дым.

В конце концов, в кабинете стало не продохнуть Мы вышли из треста, и желтый «Москвич» доставил нас в станционный двор. И мы трое — Пахомов, Майстренко и я — стали свидетелями того, как т. Великий снял видавшее виды пальто, вывернул потроха расходомерам и, насвистывая «Из-за вас, моя черешня, ссорюсь я с приятелем…», углубился в созерцание шестерен и втулок, причем наше присутствие обременяло его не больше, чем присутствие собственной тени.

Полчаса спустя он внес некоторое разнообразие в свой репертуар: теперь он насвистывал «Соловьи, соловьи, не тревожьте солдат…». К нам он обратился один-единственный раз — попросил у Майстренко папироску. Потом он разобрал расходомеры до винтика, проделав это с легкостью, с какой десятиклассник разбирает авторучку. Во всех его движениях, во взгляде прищуренных васильковых глаз, в чутких пальцах, способных сразу взять тонкую, как волос, проволочку с поверхности стекла, жило древнее, неугасающее умение — умение русских мастеров. Мы молча следили за его руками. Потом он вытер их ветошью и удалился в машинный зал. Прошел час. Расходомеры показали тысячу тридцать четыре кубометра подачи. Т. Великий сказал: «Сережа, пришли ко мне Алябьева, я ему растолкую, в чем тут дело». Потом он облачился в свое видавшее виды пальто, взял чемоданчик с инструментами и со словами: «Ну, мне, пожалуй, пора двигаться…» направился к выходу из станции.

И снова желтый «Москвич» заносило на поворотах, снова сигаретный дым реял под потолком, но теперь я не стоял в дверях кабинета, комкая шапку. Я сидел рядом с Пахомовым за письменным столом, за которым хватило бы места троим, и чертеж, отснятый в светокопии, топорщился перед нами на столе, как накрахмаленная скатерть. И Пахомов говорил: «Смотри. Это одиннадцатая станция. А это твоя, шестая. Мы прокладываем между ними общий водовод — видишь? — а от него — еще один, до сборного резервуара обеих станций. В ночное время, когда разбора нет, вода устремляется по общему водоводу резервуар — он расположен в Нагорном районе, видишь? Объем резервуара — шестьдесят тысяч кубометров, и утром, когда в сети начинается разбор, вода идет вниз, в общий водовод. И обе станции гонят ее в город вместе со своей водой. Ты видишь? Видишь?».

— Вижу, — сказал я. — А когда это будет, Олег Дмитриевич?

И он ответил: — Скоро. К концу года, думаю, управимся. Если каждую ночь выключать насосы в скважинах, они не протянут и недели. Мы еще не придумали насосов получше. Но придумаем. Может, ты и придумаешь!

Я хотел сказать: «Вряд ли. Похоже, что их придумает кто-то другой», но тут в кабинет вошли Сергей Сергеевич и Гена Алябьев.

Я успел заметить, как Пахомов и Майстренко переглянулись. Сергей Сергеевич опустил глаза и прислонился к дверному косяку.

— Как дела на шестой, Гена? — вкрадчиво спросил Пахомов. — Что, приборы в порядке?

Голос у него был слаще меда, но Гена не почувствовал подвоха. Да, в дипломатический корпус он не годился, не стоило и пробовать.

— В порядке, Олег Дмитриевич, — сказал Гена. Он посмотрел на меня. Потом сказал: — Пусть ищет воду.

— Он ищет, — живо откликнулся Пахомов. — Скажу тебе больше: он ее нашел.

Я перевел взгляд на Пахомова и увидел, как кровь постепенно приливает у него к лицу.

— Он здесь без году неделя, а ты — четвертый год, — продолжал Пахомов, не меняя интонаций. — Понимаю, ты не поверил ему, ты разобиделся, что он тебе указывает. Но я тебя обижу еще больше.

Он замолчал. И в кабинете стало слышно его дыхание.

— Я вызываю тебя на партсобрание отдела! — взорвался он. — Сукин ты сын, знаешь, сколько воды отдел подал из-за тебя без учета?

Я поднялся, взял свое пальто, сказал:

— До свиданья, — и вышел из кабинета. Спускаясь по лестнице, я посторонился, уступая дорогу главному инженеру треста Коневскому. И вновь почувствовал это — словно в школьном зале все танцуют под радиолу, а на мою долю только тоненькое личико под задорной челкой, да завороженный взгляд, устремленный мимо меня, в темноту. Но теперь я знал, что кончилось. Я знал, что станция будет работать нормально. И что мне на ней больше нечего делать.