Читать книгу - "Румянцевский сквер - Евгений Войскунский"

— Бедненький! — хохотала Сима.

Тут Кузьмин притянул ее к себе и поцеловал в холодные губы. Она отшатнулась, сразу посерьезнев. Поправила съехавшую шапку.

— Ты шо это, Кузьмин? Как смеешь?

— Да я ж от души, Сима. Нравишься ты мне.

И снова потянулся к ней. Сима отступила было шага на два, но вдруг, словно подброшенная волной, кинулась к Васе, руки ему за голову — и прильнула долгим, долгим поцелуем к его жаждущим губам.

— Миленький, — шептала, закрыв глаза. — Нравлюсь тебе, да? Да ты ж меня не видел, какая я была…

А у Кузьмина кровь в жилах горела от пылких поцелуев. Он распахнул на Симе полушубок и руку сунул в горячее, упругое.

— Пойдем, — шептал ей в ухо. — В столовую… там никого щас нет…

В столовой было темно и холодно. Натыкаясь на скамьи, крепко держа Симу за руку, Кузьмин повел ее в угол возле раздаточного окна, сбросил с себя полушубок, стал и с Симы снимать. Вдруг она, уже, казалось, готовая, постанывающая как бы от нетерпения, — вдруг отвела его дерзкие руки и умоляюще сказала:

— Нет, нет… Миленький, не надо. Нельзя так…

— Почему нельзя? — Кузьмин не мог уже остановиться. — Симочка, мы ж не дети малые… не упрямься…

— Нет, Вася. — Ее голос окреп, руки застегивали полушубок. — Не могу я так. На грязном полу. Как собачки… Ну, успокойся. Миленький, успокойся…

— Эх! Дуреха ты. «На хрязном полу», — передразнил он ее южный говорок. — Я-то думал, мы скрасим жизнь молодую.

— Скрасим, непременно скрасим, — шептала Сима Дворкина. — Как вернемся с десанта, так и скрасим. Миленький, не спеши… не сердись…

Еще несколько томительных дней миновало.

Приказ на высадку пришел 13 февраля. Около трех часов дня батальон построился на берегу возле пирсов, и был короткий митинг. Контр-адмирал, командир Островной базы, произнес напутственную речь.

Ветер шумел в кронах лавенсарских сосен, и низко, чуть не задевая их колышущиеся верхушки, плыла нескончаемая серая мешковина туч. Колчанов вдруг подумал, что вот скоро стемнеет, а нового рассвета он не увидит. Отбросил глупую, ненужную мысль, которая, должно быть, оттого влетела в голову, что он неважно себя чувствовал. Простыл, наверное, на ночном учении, носом хлюпал. И от нехорошего самочувствия было все как бы стянуто у него в животе.

Теперь комбат Маслов зычным голосом призывал десантников с честью, как подобает балтийским морякам, выполнить боевую задачу — прорвать вражескую береговую оборону, быстрым броском, не ввязываясь в бои за опорные пункты, выйти к станции Аувере, оседлать железную дорогу и шоссе и закрепиться до подхода частей Второй ударной армии.

Потом незнакомый старшина первой статьи, рыжие усы, в глазах синий огонь, говорил — как резал:

— Мою семью истребили… Отомстить фашистской сволочи… Клянусь, моя рука не устанет бить… Уходя в десант, прошу считать меня коммунистом… И призываю…

Сразу после митинга — посадка на катера. Гудели доски пирсов, звенели замерзшие сходни под сапогами десантников. Гляди-ка, вроде они небольшие, эти БМО — бронированные морские охотники, а каждый почти два взвода может вместить. Бронекатера тоже дай Бог кораблики, два башенных орудия — сила!

— А ну, братва, живее!

— Полундра! Расступись!

Протащили противотанковые ружья на плечах.

— Первое отделение! — простуженным голосом крикнул Колчанов. — Все прошли? Давай в носовой кубрик! Кузьмин, тебе особое приглашение?

— Да погоди, сержант, — досадливо поморщился Кузьмин.

Он стоял у левого борта, ухватившись за леер, и шею тянул, высматривал, на какой катер садится краснофлотец-радистка Дворкина. Хоть рукой ей махнуть. Но разве разглядишь в толпе вооруженных мужиков пигалицу с черной челочкой, выбившейся из-под шапки?

В шестнадцать ноль-ноль корабли начали отходить от лавенсарских пирсов. Выйдя из бухты, занимали места в походном ордере. Впереди шли восемь катеров-тральщиков с поставленными тралами. За ними — тринадцать бронированных морских охотников и бронекатеров с десантом. За отрядом высадки следовал отряд артиллерийской поддержки — все те же старушки-канлодки «Волга», «Москва» и «Амгунь», сопровождаемые восемью тихоходными тральщиками. Конвой в тридцать два вымпела шел на юг, в Нарвскую бухту, к прибрежной деревне Мерекюля, о которой на кораблях никто прежде не слыхивал и название которой и выговорить-то мог не каждый. А пройти до этой Мерекюли надо около сорока миль.

Свежел зюйд-ост, гнал вспененные волны на форштевни кораблей. Заметно усиливалась килевая качка.

Душно, тесно в кубрике морского охотника. Скинув тяжелые вещмешки (в каждом двухдневный сухой паек и боезапас — диски к автоматам и гранаты), сидели на койках и на палубе десантники. Травили, как водится, «морскую баланду». Надымили — хоть топор вешай.

Цыпин протиснулся к Колчанову, сидевшему на койке возле двери. Протянул сложенный тетрадный листок.

— Вот, — сказал, как бы с некоторым вызовом выкатив на Колчанова светло-желтые глаза. — Имею, само, желание. Как передовой боец. Прошу не отказать.

Колчанов развернул листок, пробежал несколько корявых строк, написанных твердым карандашом: «Прошу щитать уходя в десант коммунистом». Уже семь таких заявлений от бойцов роты лежали у Колчанова, ротного комсорга, в кармане гимнастерки. К ним добавил и цыпинское.

— Ладно, — сказал. — Какой может быть отказ. Передам парторгу.

Вспомнился ему тихий голос капитана из Смерша: «Присмотритесь к Цыпину, товарищ Колчанов…» Да откуда он взял, что Цыпин сын антоновца? Все-то они знают… Да если и так, то что с этого? Цыпин отца своего отродясь не видел, ему два месяца было, когда отца расстреляли за участие в антоновском мятеже… Тоже еще… Пошел бы сам в десант да и присматривал, с неприязнью подумал Колчанов о капитане-особисте.

Рядом с ним сидел, привалясь спиной к переборке и свесив на грудь крупную голову, Семен Пихтелев. Качка не мешала ему спать. Хорошо бы и ему, Колчанову, соснуть минуток девяносто.

Он закрыл глаза. И сразу всплыло из темноты лицо женщины, выжидательный прищур темных глаз под низко повязанной белой косынкой. Ах, здрасьте, Людмила Терентьевна, давно не виделись, вы что же, сегодня ночью дежурите? Как в тот вечер, а? В тот самый вечер, когда один трепещущий от непонятного страха краснофлотец заглянул к вам в процедурную, а вы мыли руки, оглянулись, и прищурились лукаво, и спросили: «Ну что, мальчик, заскучал? Заскучал, да?»

Было дело, было дело. Колчанов отдался во власть воспоминаний.

Аккурат перед войной он, первогодок, окончив в кронштадтском учебном отряде школу оружия, прибыл для прохождения службы на эскадренный миноносец «Карл Маркс». Имя у эсминца громкое, а сам-то был старенький — хотя и модернизированный — трехтрубный «новик», спущенный на балтийские волны не то в тринадцатом, не то в четырнадцатом году. Приставили молодого краснофлотца строевым к кормовому орудию, велели тренироваться на комендора, — а тут и война. И еще ни одного боевого выстрела не сделала колчановская пушка, как громыхнул под кормой эсминца оглушительный взрыв. Немецкая мина повредила корму, снесла часть юта с кормовым орудием. Одного комендора убило наповал, а двое раненых попали в кронштадтский Морской госпиталь, в том числе и Колчанов — контуженый, оглохший, чуть живой.