Читать книгу - "Бенефис - Бернард Маламуд"

Герман Фарр заморгал — удивленно и смущенно. Он торопливо схватил со стула брюки, влез в них, сунул ноги в разношенные шлепанцы, натянул подтяжки.

— Лег днем подремать и заспался. Обычно-то я в шесть начинаю ужин готовить, а в полседьмого мы с ним едим. А зачем вы это к нам, следователь? — спросил он.

— Пришел с вашим сыном.

— Он ничего не натворил? — испугался старик.

— Вот не знаю. Пришел выяснить.

— Пойдемте на кухню, — сказал Герман Фарр. — Там лампочка поярче.

Они отправились на кухню. Герман Фарр принес из комнаты третий стул, и они уселись за деревянный стол — Фарр, мертвенно-бледный и измученный, его отец, тощий, морщинистый, с седой щетиной, и грузный Вулф в черной шляпе.

— Где мои очки? — спохватился Герман Фарр.

Он вскочил, нашел очки на полке над плитой. Через толстые линзы его слезящиеся глаза казались огромными.

— А то я вас толком и разглядеть не мог, — сказал он следователю.

Вулф только хмыкнул.

— Так что же приключилось? — спросил Герман Фарр, глядя на сына.

Фарр презрительно усмехнулся.

Следователь вынул из пакета гирю и положил ее на стол. Фарр уставился на гирю с таким видом, словно перед ним была живая гадюка.

— Вы эту вещь раньше видели?

Герман Фарр, накрыв одну ладонь другой, тупо рассматривал гирю.

— Откуда вы ее взяли?! — дрожащим голосом воскликнул он.

— Сначала вы ответьте на мой вопрос.

— Ну да, эта штука моя, только по мне — век бы ее не видать.

— Значит, ваша? — спросил Вулф.

— Да. Я ее прятал у себя в сундуке.

— А что это на ней за пятно?

Фарр не сводил глаз с места, на которое показывал следователь.

Герман Фарр сказал, что про пятно ничего не знает.

— Это следы крови, — сказал Вулф.

— Так оно и есть, — вздохнул Герман Фарр, губы у него дрожали. — Скажу вам всю правду. Жена моя, упокой Господь ее душу, пыталась однажды ей меня стукнуть.

Фарр громко расхохотался.

— Так это ваша кровь?

— Слава Богу, нет. Ее.

Фарр и Вулф в изумлении уставились на старика.

— Вы правду говорите? — Вулф был суров.

— Да я душу бы отдал, если б можно было все переменить.

— Вы ее этим ударили?

Герман Фарр приподнял очки, утер пожелтевшим заскорузлым платком слезинки в уголках глаз.

— Грех не скроешь. Как-то в припадке пьяной злобы — уж очень меня бедность донимала — я запустил в нее эту штуковину, разбил ей голову. Кровь ее. Не имел я права винить ее за то, что она хотела меня убить. Она раз пыталась, вечером, за ужином, только эта гиря у нее из рук выпала и тарелку разбила. Я тогда с испугу чуть со стула не свалился. Вот когда я увидел, как гирька летит, понял, до чего я докатился, да и спрятал ее в сундук — как напоминание о своих грехах.

Вулф чиркнул под столом спичкой, подумал и потушил ее. Фарр курил последнюю сигарету из пачки. Старик плакал, утирая слезы грязным платком.

— Если кто и заслужил такого конца, так это я. В молодые годы я зверем был, жестоким был, да все по безволию своему. Я им обоим много зла причинил. — Он кивнул на Фарра. — Он сколько раз мне говорил, что я ее каждый день понемножечку убивал. Не раз — за что вечных мук заслуживаю — до синяков ее лупил, она как-то утром на холод пожаловалась, так я ей нос в кровь разбил, другой раз с лестницы спустил. А его сколько ремнем лупцевал…

Фарр затушил сигарету, швырнул окурок в раковину.

Вулф неторопливо закурил сигару.

Старик плакал в голос.

— Этот парень, он живой свидетель всех моих злодейств, но он и не догадывается, как жестоко я страдаю с тех пор, как несчастная моя жена покинула этот мир, не знает, какие жуткие кошмары меня по ночам мучают.

— Когда она умерла? — спросил следователь.

— Шестнадцать лет назад, а он меня так и не простил, так и живет с ненавистью в сердце, хотя она, добрая душа, как в последний раз заболела, все мне простила, в его же присутствии. «Герман, — сказала, — я отправляюсь туда, где мне не будет покоя, если тебя не прощу», — и с этими словами отошла с миром. Но сын мой все эти годы меня ненавидел, я это каждый день в его глазах читаю. Он, конечно, бывал порой снисходителен к беспомощному старику, что верно, то верно, и не раз, когда у меня артрит разыгрывался, приносил мне в постель супу, с ложечки меня кормил, но, хоть я и раскаялся, в глубине души он ненавидит меня по-прежнему, пусть я тыщи раз на коленях молил простить меня. Я ему часто говорю: «Что сделано, то сделано, ты меня суди по тому, каким я нынче стал», ведь он же умный человек, книги читает, про какие ни вы, ни я слыхом не слыхивали, а тут ни в какую смириться не желает.

— Он вас когда-нибудь обижал?

— Ворчит да огрызается, а больше ничего. Нет, он нынче все сидит один в своей комнате, читает, думает о чем-то, только вся его ученость так его со мной и не примирила. Я, конечно, очень огорчаюсь, что он службу бросил, я ведь с такими руками больными да распухшими хорошо когда по полдня работать могу, но люди всякие бывают, кому-то, если не поразмышлять, и жизнь не в жизнь. Он с самых ранних лет такую склонность имел, только я заметил, что его тянет к уединению и покою, когда он уже из армии пришел.

— Он чем тогда занимался? — спросил Вулф.

— Год на старой работе был, потом бросил ее, пошел в больницу санитаром. Только долго не выдержал, уволился, с тех пор дома сидит.

Фарр взглянул в темное пожарное окно и увидел себя — бредет он по мрачному пустынному пляжу, где гуляет ветер, валяются обглоданные приливами бревна, а отпечатки его ног за спиной исчезают и появляются впереди него, и он все бредет в пустоте и безмолвии…

Вулф затушил сигару о подошву ботинка.

— Хотите знать, зачем я сюда пришел? — сказал он Герману Фарру.

— Да.

— Он явился вечером в полицейский участок и заявил, что убил вас вот этой вот гирей.

Старик застонал:

— Не скажу, что этой участи я не заслужил.

— Он думал, что и в самом деле вас убил, — сказал Вулф.

— У него воображение слишком буйное, и все потому, что физической нагрузки у него нет. Я ему это сколько раз говорил, да он меня не слушает. Описать вам не могу, о чем он во сне разговаривает. Сколько ночей я из-за него глаз не сомкнул.

— Вы видите эту гирю? — спросил Вулф Фарра.

— Да, — ответил тот, не открывая глаз.

— Вы по-прежнему утверждаете, что ударили или пытались ударить ею своего отца?