Читать книгу - "Старомодная манера ухаживать - Михайло Пантич"

— Странная была вчера компания.

— Странная. Мы так изменились. Некоторых я вообще не узнал. Как звали того типа в очках, сказали, что он писатель, помнишь, он ничего не хотел пить?

— Ты имеешь в виду Михайло. Как же ты его не помнишь, у него есть старший брат, Станко, но Михайло пошел в школу раньше срока, поэтому оба оказались в нашем классе. Они играли в баскетбол, и в каком-то классе заняли первое место по гимназии.

— Плохо помню, — сказал я. — Никто на себя больше не похож.

— Просто ты много пил, — сказала Вера.

— А как было не пить. После стольких лет каждый хочет выглядеть лучше, чем он есть на самом деле. У меня такое впечатление, что, хотя мы не виделись годы, а может быть именно поэтому, между нами происходило какое-то тихое, но очень жесткое состязание. Кто чего достиг, кем стал, какую карьеру сделал, женат или разведен, есть ли дети, где живет, куда ездит отдыхать и так далее, куча глупостей, свойственных среднему возрасту, причем, все это в потерпевшей полное фиаско, никому не известной стране, которая совершенно очевидно находится глубоко в заднице, но всем на это наплевать. Когда в мире воцаряется дьявол, все становятся его учениками. (Совсем неплохо я сформулировал, не правда ли, вроде героев фильмов Леоне.) Ты только представь себе, — продолжал я пережевывать эту жвачку, чувствуя, как во мне нарастает беспричинное бешенство, — эта Вуйич, ну, ты помнишь Вуйич, она постоянно кудахтала на своей первой парте, так вот, эта Вуйич меня два часа терзала рассказом про свой выдающийся научный труд. Представляешь? А знаешь, о чем там речь? Она сказала, что опубликовала исследование о лечении поноса у новорожденных телят, и даже подарила мне оттиск — с дарственной надписью. Ты не поверишь, отдельный экземпляр из журнала «Современное сельское хозяйство», второй номер за этот год: Богомира Вуйич «Современные взгляды и выводы относительно этиологии поноса телят в первые дни жизни». Послушай, что она написала: «С любовью, Богомира». Любовь и понос у телят. Мне пришлось несколько раз как следует глотнуть бренди, пока я все это выслушивал.

— Я заметила. Ты слушал очень, очень внимательно. И здесь, на террасе, и, как я предполагаю, там, — сказала Вера, махнув рукой в сторону окон комнаты у себя за спиной, с той двусмысленностью в голосе, которая мне в ней особенно нравится. Я точно не знал, что это — шутка или легкая, немного наивная ревность девочки, которая стыдится признаться себе самой в том, что влюбилась. А может быть, дело и в том, и в другом. Похоже, что она действительно видела, как мы с Богомирой ушли в соседнюю комнату. (Там мы рассматривали книги и Верины рисунки, честное слово. Богомира, сказал я ей, будь оригинальна, все другие девушки сказали «нет».) Стараясь изобразить равнодушие, я ответил легким контрударом:

— А что мне оставалось делать, если ты весь вечер болтала с этим писателем.

По реке проплывали суда. Дунай, великая река, тёк на край света.

— Ошибаешься. Это было вовсе не то, что ты имеешь в виду. Мы не виделись с Михайло несколько лет, точнее, с моей последней выставки. Когда-то мы были близкими друзьями. После стольких лет, естественно, нам хотелось поговорить.

— Понимаю, — сказал я немного обиженно. — Художник и писатель, вероятно, это была очень интересная беседа.

— Представь себе, именно так. Мы договорились, что он напишет предисловие к каталогу моих рисунков, а я сделаю виньетку к его новой книге, «Дьявол в лифте». Хорошее название, сказала я ему, мне нравится, а он спросил, почему художники не умеют давать хорошие названия своим картинам.

— A-а. И что ты ему ответила?

— Что о названии думать не надо. Оно приходит само. Если приходит. А если не приходит, значит оно и не нужно. Он сказал, что художники это люди без языка, и поэтому они счастливы совершенно особым образом. Картины ничего не говорят, картины молчат. И благодаря этому они говорят лучше всего. А писатель говорить обязан, хотя знает, что не в состоянии что-нибудь действительно сказать. Слова нестойки, точно так же, как и то, что писатель хочет нам сообщить.

— Занятно. Должно быть, он это прочел у Давида Албахари. И что было потом?

— Потом вмешался Николич, Данило, знаешь, этот, горный инженер.

— И замучил вас рассказами про уголь…

— Нет. Вообще он совершено нормальный тип. Мы смотрели с террасы, вниз, на Дунай, в темноту, а потом один из них, не помню, кто именно, сказал, что дно не существует, если бы кто-то из нас прыгнул, то падал бы вечно, и тут я вспомнила, как девочкой представляла себе край света, в таком духе, как тот туземец из фильма. Наверное, «боги сошли с ума», идешь так, идешь, целыми днями идешь, ночами. И приходишь на высокую скалу, на край света, внизу бездна, а когда ты ребенок, то не можешь представить себе что-то бесконечное, и ты представляешь, как у тебя под ногами грохочет океан. Тогда Николич сказал, что такое же чувство у него было в Боре, на карьере: когда стоишь на его краю, то чувствуешь, особенно в сумерках или рано на рассвете, как это пространство, этот балканский пупок, эта самая глубокая в Европе яма зовет тебя — и заглатывает. Тут я сказала, что моя самая большая мечта, к сожалению, неосуществимая, — нарисовать пустоту, и когда человек окажется перед моей картиной и протянет руку, чтобы дотронуться до холста, его рука просто пройдет насквозь, туда, на ту сторону, в Зазеркалье.

Было около полудня. Когда смотришь на Новый Белград с высоты, он выглядит как открытка плохого качества. Слишком много прямых линий. Множество ящиков, сброшенных с воздуха, аккуратно расставленные коллективные гробы, как сказал бы толстяк Крлежа.

— Мы всё еще дети. А дети наших друзей уже учатся в гимназии.

— Мы всегда такими останемся.

— Ты уверен?

— Абсолютно. Вот я смотрю, как ты рисуешь.

— Как?

— Так, как будто играешь.

— Точно, я играю. Я знаю и другие игры.

— Какие?

— Потом расскажу. Кстати, и ты мальчишка. Ходишь удить рыбу.

— Обожаю.

— Почему?

— А черт его знает. Понимаешь, когда постоянно делаешь одну и ту же работу, ее сущность куда-то испаряется, просто исчезает. Над водой все по-другому, я хочу сказать, чувствуешь себя как-то естественно, органично, сидишь, смотришь и ждешь чего-то, что вообще не должно произойти. Только над водой я — это я. Больше нигде.

— Даже со мной?

— Трудный вопрос.

— Я хотела тебя спросить, ты меня любишь?

— Это легкий вопрос.

— Хорошо, только ты мне еще не сказал, что это за работа, которую ты постоянно делаешь?

— Ну, вот эта, люблю жену своего лучшего друга.

— Это обычная история.

— Разумеется, но, понимаешь, с нами она произошла впервые.

— Понимаю.

— Тут нечего понимать, просто это так.