Читать книгу - "Старая ветошь - Валерий Петков"

Алексей любил их изучать, но мог увлечься и опоздать, поэтому смотрел в кружку и на чашку с плотным «алебастром» утренней каши, поэтому карта его радовала в ужин и в выходные дни. Он понимал, что его тяга к практической географии взросла на бесконечных переездах и открытых горизонтах, притягивающих взгляд с крылечек строительных вагончиков – ненадёжных и шатких, словно стоящих у края бесконечной свалки, которая возникает всегда там, где что-то спешно созидают или просто неопрятно и временно живут.

Он иногда проскакивал мимо таких «полустанков», едучи в очередную командировку. Видел в мельтешении за окном вагона знакомый убогий уют, худосочных, неприкаянных детишек, развлекающих себя тем, что находилось под ногами, задумывался, перебирал мысленно «фото» из семейного альбома.

Грязная окраина. Рыжая, словно ржавая окалина, жизнь, глядя на которую, он непроизвольно задерживал дыхание, словно воздух этот был заражён убийственным распадом живого. Всё вызывало тоску безысходности в безжизненном пространстве, облитом индустриальной кислотой, убившей даже растительность, а взамен – несуразные железные «цветы», уродливое порождение людей, питающих свою фантазию коррозией неживых железяк и этим её уничтожающих.

– «Убийственный напалм индустрии», потому что люди, работая с железом, перенимают некоторые его качества и свойства, но железными не становятся.

Это не казалось ему преувеличением. Он понял со временем двойственность своего состояния. С одной стороны, он был ребёнком, выросшим в железных пелёнках свалок, среди кранов, дрезин, «красот» промзоны. Выжженной, истерзанной и мёртвой земли. Надышался густым дурманом креозотной вони шпал. Но всё это странным образом манило его и притягивало. Хотя и было убогим, без фантазии, но, однако же, было родом из детства.

С другой же стороны, он хотел вырваться с этих мертвящих окраин, придумывая некий противовес нереального, книжного, невидимого глазу. Словно биолог в мощную лупу находит невидимые другим волоски, ворсинки на крыльях бабочки, испытывает настоящий восторг, ведомый только ему. Однако железо перетягивало, тащило обратно, отчего и была эта двойственность в жизни Алексея, внося много неопределённости.

* * *

Из семейных преданий он помнил рассказ мамы, которая сажала его на подоконник, отвлекала на действо за окном и кормила исподволь. По-другому принимать пищу Алёшенька отказывался наотрез, а когда обнаруживал, что его попросту обманули, начинал горько плакать. Но увидев что-то интересное, опять улыбался, осушая влагу слёз на щеках, как ни в чём не бывало, отвлекался от мелкой обиды, приходил в восторг от непридуманной жизни за окном и цветисто разукрашивал всевозможными фантазиями унылую щебёнку железнодорожной насыпи, пыльную, чахлую поросль кустиков, бараки, унылых людей, усталых от жизни, их тяжкую работу.

Фантазии ему нравились, они примиряли его с миром еды, он часто с явным удовольствием их озвучивал при малейшем поводе.

Ещё он любил рассказывать о том, как они с мамой шли по деревянному временному мосту под Астраханью. Зная, когда нет экстренных литерных эшелонов, поселковый люд переходил на другой берег в магазин большого рыболовецкого колхоза.

В тот день они возвращались обратно. Было жарко. Мама крепко сжимала в руке его ладошку, а он смотрел вперёд, потому что внизу страшная громада Волги ослепляла зеркальными бликами, голова кружилась, его слегка подташнивало.

Он смотрел только вперёд и вверх, высматривая маленьких птиц в выцветшем от жары небе, но взгляд притягивала далёкая, синевато-жёлтая вода, дыхание сбивалось, почти останавливалось, он не мог думать ни о чём другом, лишь о том, как бы поскорее преодолеть эту страшную невозможность.

Он вдруг почувствовал, что мост слегка раскачивается, вибрирует опасно под ногами, и подумал, что это от напора воды, бьющей в сваи. Или, может, это сом увидел снизу их с мамой, трётся спиной, раскачивает ненадёжную конструкцию, хочет, чтобы они упали в губительный водоворот ему на поживу, и даже усы привиделись в зазоре тёмных вертикальных брёвен – огромные, подвижные, как рукава сохнущих спецовок на ветру, на верёвках – постоянный пейзаж перед вагончиками.

Они с мамой разом оглянулась. В знойном мареве сзади приближался длинный состав с жёлтыми цистернами с чёрными потёками нефти у горловин. Мама крепче сжала его ладошку. Они побежали, задыхаясь от ужаса, стараясь попасть на середину скользких от тепла шпал, не оступиться на этой «лестнице», остро пахнущей дорогой, горячими до тошноты рельсами, блестящими на ярком солнце, подстёгиваемые надвигающейся жаркой махиной состава, тонким свистом тепловозного сигнала и пронзительным чувством опасности.

Вот уж и край шаткого ограждения. Они скатились кубарем, ранясь о щебёнку насыпи. Мама схватила его в охапку, прикрыла, заслонила собой, и он ужаснулся тому, как сильно стучит её сердце, не почувствовав стук своего, немного успокоился и только часто дышал. Боялся подсмотреть, как проносится мимо, грохочет беда, и старался не думать о том, что могло бы быть, если бы они не успели.

Больно саднило ободранные ноги. Мама порвала сбоку платье, но засмеялась, успокаивая его, и вдруг запела:

– Нам не страшен серый волк, серый волк, серый волк!

Потом через слёзы, уже тише, почти на ушко что-то шептала, но он не осознавал слов, а понимал лишь её желание успокоить, отгородить его от недавнего ужаса.

И мама – красивая, звонкий голос – как она замечательно пела, и охотно соглашалась в компании исполнить старинную песню, похожую на заплачку, с удовольствием, без ломучки, и отец смотрел на неё влажными глазами, а потом непроизвольно гладил по спине. Со стороны казалось, будто ладонь отца была очень мягкой. Он вздыхал, уходил курить. Алексей остро подмечал жесты и взгляды, находил в них важное для понимания двух самых дорогих ему людей и словно ощущал некое электричество, даже когда и не был рядом с ними…

Как он испугался за себя, но не подумал в то страшное мгновение о маме, а ведь она спасала его.

– Мама, – сказал он одними губами.

И засмеялся. Они вместе смеялись, долго, непрерывно, неожиданно мама заплакала, и он вместе с ней плакал и не стеснялся своих слёз.

Так они ещё долго сидели в обнимку, раскачивались и плакали. Усталые и опустошённые, никто их не видел, а они сидели, и мама успокаивала его, не замечая времени, а ему было приятно, хотя и маленьким себя уже тогда не считал…

Вечером, перед сном он вспомнил местную легенду о том, что у одной временной сваи оторвалось бревно, вода вымывает щебень из опоры, круговорот безжалостно затаскивает в эту пропасть незадачливых, зазевавшихся пловцов, а внутри поселился сом, выплыть оттуда уже не может, потому что вырос до гигантских размеров и питается утопленниками. Ему стало вдвойне страшно, бросило в жаркое пламя запоздалой мысли, как всё невероятно трагически могло сложиться в этом путешествии. Он понял, что есть отец, мама, сестра – и незримый глазу страх. За них, за себя, за всё, что ему дорого. Впервые так осязаемо, реально понял он, как опасен, непредсказуем и коварен мир вокруг, таит угрозу ему и родным людям.