Читать книгу - "Красно-коричневый - Александр Проханов"

– Не смей бить!.. – Катя, Бог весть откуда возникшая, кинулась на омоновца, принимая на свои запястья и пальцы удары дубины. – Не смей, говорю!..

Тот ошалело отступил, пошел дальше, пронося над головой Хлопьянова свой начищенный, в брызгах грязи, сапог.

– Вставай скорее!.. Я знала, что ты здесь!.. Звери проклятые!..

Она помогла ему подняться. Он опирался на нее. Голова его гудела. В горле хрипели слезы.

По пустому, озаренному прожекторами пространству они шли к метро, и он подумал, что она выносит его с поля боя, где было ему суждено умереть. Но вместо благодарности испытал тоску.

Они добрались до «Баррикадной», но и здесь продолжалось избиение. Выходящих из метро людей загоняли обратно, заталкивали металлическими щитами и дубинами. Гнали по эскалаторам к платформам. Бойцы ОМОНа не позволяли людям выходить из вагонов, били в открытые двери, лупили ногами и палками. Люди, избитые, ошалелые, отступали от дверей в глубь вагонов. Поезда уносили их в черные дыры туннелей. Вагоны неслись среди вспышек, полные стенаний и воплей.

Они добрались до ее дома, и в подъезде тусклая лампочка показалась ему красной, как в фотолаборатории. Из углов проступили, словно на фотобумаге, мутные тени. Лифт, в котором они поднимались, был полон малинового дыма, будто шел пар из разрубленной горячей туши. Когда они вошли в прихожую и он стаскивал с себя мокрую одежду, все вдруг начало проваливаться – вешалка с ее пальто, зонтик в чехле, ваза с сухими пучками трав, ее матерчатые домашние туфельки. И он, добравшись до кушетки, рухнул, провалился в черно-красную бездну, где падали огромные валуны, клубились бесконечные подземные тучи, изливалась густая магма, и он летел в свистящей трубе, все быстрей и быстрей, втягиваясь в огромный сверкающий завиток Вселенной.

Он болел несколько дней. Его жар превращался в бред. В бреду день сливался с ночью – то тусклое, сквозь штору, свечение дневного окна, то ночник, прикрытый ее косынкой. Она подходила к нему ночью, меняла на лбу мокрую тряпицу. Он чувствовал раскаленным лбом холодную примочку, с трудом расклеивал глаза, видел близко ее сострадающее лицо и стоном выражал свою благодарность. Но хотел, чтобы она ушла, не мешала ему падать в черно-красную бездну, в которой он силился разглядеть что-то важное для себя, предельное и ужасное, вовлекавшее его в огромную тайну, в непомерную глубину, куда погрузила его болезнь.

В краткие промежутки между бредом, когда оконная занавеска наполнялась белесым светом, он страшным усилием заставлял себя подняться. Добрался до телефона, набирал номер офицера «Альфы». Слышал знакомый, словно записанный на пленку женский голос, который отвечал ему, что Антона нет дома. И уже не помнил, как клал трубку, добирался до кровати, падал в скомканные, горячие простыни.

Катя приносила ему чай, пичкала какими-то снадобьями, не облегчавшими его страданий. Он спрашивал ее набухшими, обгорелыми, деформированными губами, что – в городе, в Доме Советов. Она клала ему на лоб прохладную руку, отвечала, что все по-прежнему, никаких новостей. Успокоенный, он снова летел в свой кратер, наполненный малиновым кипящим вареньем.

Среди видений, бесконечных, сменявших друг друга бредов присутствовало его стремление туда, в осажденный Дом Советов. Это стремление присутствовало как бы одновременно в двух направлениях – в горизонтальном, в осажденный Дом, и вертикальном, вниз, в бездну.

Он пробирался в Дом Советов по темному туннелю, и от стен отделялось, прыгало на него что-то живое и мягкое, и он уклонялся от этих живых мохнатых комков. Прыгал по темно-красным лужам, по скользким, как водоросли, волокнам. Сыпались глыбы, заваливали ход, и он со страшным усилием раздвигал их, протискивался в тесные щели.

Желая попасть в Дом Советов, он бежал по выжженной белесой равнине, по высохшим руслам ручьев, расплескивал горячую гальку, задыхался от духоты. Вслед за ним гнались красноватые горы, валились рыжие осыпи, распахивались и сжимались бесконечные распадки. Он знал, что эти распадки заминированы, и, разбрызгивая тяжелыми башмаками щебень, боялся разорвать незаметную струнку растяжки.

Еще он пробирался в Дом Советов по жидким вязким пескам. Его туловище по грудь было в раскаленном бархане, а руки загребали песок. Он плыл брассом в песке, выдираясь толчками из горячей массы, ноги его с трудом шевелились, и от непомерных усилий сердце разрывалось.

Еще ему являлся великан, обсыпанный мукой, лежащий на операционном столе. Его готовили к операции. Лицо его было недвижным, посыпано пудрой или тальком, а тело, голое, в морщинах и складках, вдавливалось в белую мучнистую пыль. Хирург вонзал в него скальпель, сквозь пыль брызгала яркая кровь, словно лопалась клюква в сахарной пудре. Великан поднимался, не открывая глаз, уходил куда-то по облакам и вершинам, оставляя на операционном столе огромный полый отпечаток своей спины и затылка, как белый гипсовый оттиск.

Это продолжалось несколько дней и вдруг кончилось. Он очнулся ночью, в поту, пропитав своей больной влагой подушку. Горел ночник, затянутый ее черно-красной косынкой. Катя наклонила к нему свое измученное ночное лицо. Он взял ее руку своей холодной слабой рукой. Прижал к груди, произнес:

– Ты моя милая…