Читать книгу - "Жалитвослов - Валерий Вотрин"

Тогда-то, когда выражение это произнесено было в квартире Шишовых в тысячный раз, и пришла повестка явиться такого-то числа в суд.

Что ожидание суда перед самим судом! Ожидание тянется долго. Почтальон становится лучшим другом, его зовешь к себе, угощаешь чаем с конфетами, — ведь он должен принести важное известие. И когда это, наконец, случается, он поднимается к тебе торжественно, неся перед собой повестку, словно императорский эдикт. Тогда понимаешь, что ожидание кончилось и что дело твое близко к завершению.

Однако как же быстро, как непозволительно быстро, если сравнивать его с ожиданием, завершается твое дело. Не успел явиться, назвать имя-фамилию, настроиться на долгий разговор, определиться с симпатиями и антипатиями, — а приговор уже оглашен, и тебя приглашают оплатить судебные издержки.

Вот так произошло и с Федором Ивановичем. И даже произошло еще быстрее. Потому что как только он вошел в зал суда и бросил взгляд на судейское кресло, то сразу понял, что дело его швах. Ибо в кресле восседал, обряженный в судейскую мантию, не кто иной, как дворецкая Глотова. И тут же, подтверждая догадку и погашая последнюю надежду, раздалось:

— Всем встать! Председательствует судья Дубинина. Слушается дело…

И упало у него сердце.

Дело слушалось недолго. После Лядовой, выступившей, на взгляд Федора Ивановича, донельзя плохо и неубедительно, сказал несколько слов адвокат Глотова, Шмаров, гладкий, уверенный в себе, довольно известный в городе пройдоха. Этим все и кончилось. Суд удалился на совещание, длившееся ровно четыре минуты. После этого огласили приговор — иск Шишова отклонить, с возможностью подачи дела на апелляцию.

Вот и все.

Давно уже все разошлись, а Федор Иванович еще сидел, приложив руку к сжавшемуся сердцу. Довольная ухмылка Глотова не выходила у него из головы. Рядом сидела Лядова, оба молчали.

— Надежда, — наконец вымолвил Федор Иванович, — что теперь делать-то, Надежда?

— Апелляцию подавать, — безнадежно откликнулась Лядова.

— Апелляцию?

— Да. Будете подавать?

— Буду.

Лядова удивленно посмотрела на него.

— Вы серьезно?

Он кивнул, упрямое выражение появилось у него на лице. Лядова еле заметно пожала плечами.

Горечь чувствовал во рту Федор Иванович, тяжесть в груди. Кое-как добрался он до дому.

Любовь Евгеньевна молча выслушала его и ушла в спальню. У Федора Ивановича не было сил ее утешать. Он просто лег на диван. Дышать было тяжело, он чувствовал, что он на грани, что надо успокоиться, но ухмылка Глотова стояла у него перед глазами.

Открыв глаза, он увидел, что наступил вечер. Сердце немного отпустило. Кряхтя, он поднялся, прошел в спальню. Любовь Евгеньевна уже спала. Он разделся и лег.

И сразу же из дыры послышался цыганский хор: «К нам приехал наш любимый Николай Марленыч да-ара-агой!» Вслед за этим раздался звон стекла — из дыры выпала и разбилась рюмка. «За наш суд, самый справедливый в мире», — сказал пьяный голос Глотова. «Пей до дна! Пей до дна!» — загремел хор. Федор Иванович задохнулся. Во что бы то ни стало заткнуть ненавистную дыру, ненавистные голоса! Он кинулся к дыре и наступил на осколки. Острая боль пронзила ногу.

Он очнулся. Это был сон.

На часах было семь утра, звонил телефон. Федор Иванович прошел в гостиную, снял трубку.

— Алло? — раздался в ней голос Лядовой. — Федор Иванович, это Надежда. Я звоню по поводу апелляции.

— Да? — произнес Федор Иванович, и сердце его вновь сжалось.

— Я подумала, — сказала Лядова, — что вам не надо ее подавать. Я вам другой способ хотела подсказать, — тут неуверенность проскользнула в ее голосе, — только вы, пожалуйста, больше никому не говорите… и не говорите, что это я вам сказала.

— Как же без апелляции? — не слушая ее, произнес Федор Иванович. — Я просто хочу восстановить справедливость.

— Не нужно ее восстанавливать, — сказала Лядова. — Она ведь никуда и не девалась. Вы вот что сделайте…

— Как же не нужно… — запротестовал было Федор Иванович.

— Вы погодите, не перебивайте. Знаете здание Высшего арбитражного суда? Сегодня в четыре часа подойдете туда, войдете через главный вход, свернете направо и дойдете до конца коридора. Там есть дверка под лестницей, туда и постучитесь. Вас будут окликать — ни в коем случае не отвечайте и не оглядывайтесь. Это все.

— А кого спросить?

— Справедливость, — ответила Лядова и повесила трубку.

— Справедливость? — задумчиво повторила Любовь Евгеньевна, когда он пересказал ей этот разговор. — Я слышала еще в институте разговоры, что ее можно найти. Неужели Надя знает, где? Ты сходи туда, Федя.

— Ты что, серьезно?

— Сходи, Федя, вреда не будет.

Но до двух часов Федор Иванович еще колебался. А потом и сам не заметил, как оказался на улице, с портфелем, в котором лежали документы и копия судебного решения. В метро он думал о справедливости.

Остановить его попытались еще на входе — некий то ли вахтер, то ли швейцар с криком выбежал из кабинки, но Федор Иванович быстро прошел мимо и с удивлением обнаружил, что тот не бежит за ним, не требует пропуска.

Он завернул в коридор, и тут строгий человек в очках спросил его, куда он направляется. Федор Иванович проигнорировал и его. Человек окликнул его, приказал остановиться, но Федор Иванович, как ему и было говорено, не обернулся и не остановился. Быстрыми шагами он достиг конца коридора, увидел лестницу, а под ней — дверь, похожую на вход в чулан. Дверь была приоткрыта. Он легонько стукнул в нее и толкнул.

Это и впрямь был чулан, где хранились ведра и веники. Однако каким-то образом сюда поместился стол, и за этим столом крохотная старушка, видом похожая на уборщицу, внимательно изучала какой-то пухлый том. При виде Федора Ивановича она аккуратно закрыла книгу, и он увидел на обложке ее название — «Codex Iustinianus». Но удивило Федора Ивановича не то, что уборщица изучает Юстиниановы декреталии, — арбитражный суд все-таки, сюда, может, с другим образованием на работу не берут. Удивило его то, что старушка ласково кивает ему, словно признав.

— Мне бы… справедливость, — неуверенно произнес он.

— Так я ж Справедливость и есть, — просто сказала она.

Он с сомнением оглядел ее и произнес:

— Старовата ты для Справедливости.

— Кому, может, и старовата, — спокойно ответила она. — А тебе — в самый раз.

После этих слов он как-то успокоился. Вошел, протиснулся за стол, стал вытаскивать бумаги, но она его остановила:

— Этого не надо. Знаю уже, еще со вчерашнего. Настрадался, сердешный…

— Настрадался, — вздохнул он. — У кого только не был.