Читать книгу - "Flashmob! Государь всея Сети - Александр Житинский"

– Пришел знакомиться, – говорю.

– Заходи, гостем будешь..

Ну, мужик как мужик. В камуфляже. Лет около сорока.

Это я узнал в процессе разговора. Уселись в адмиральской гостиной, он сайру в банке открыл, хлеб поставил.

– Алексей меня зовут. По отчеству Данилыч, – говорю.

– А я Геннадий. По отчеству Петрович.

Два слова о себе сказал. Служил во флоте, потом спецназ, сейчас в охранном предприятии. Имеет 400 баксов в месяц и сторожит дачу адмирала. Всё путем.

Выпили.

– Ты понял, чего я пришел? Мы с тобой, вроде, в одной команде. Шарики выпускаем, – говорю.

– Шарики да. Насчет команды ещё разобраться надо, – говорит.

Выпили снова.

Разговор поначалу трудно пошел. Это вам не с девочками. Мужик понятие имеет.

– Откуда узнал про акцию? – спрашиваю.

– Откуда и ты, – говорит.

– Прислали Инструкцию?

– Ну, прислали – не прислали, какая разница? Узнал.

Молодец мужик. Наш кадр.

– А что думаешь про всё это?

– А зачем тебе? – говорит.

– Мне интересно. Вот я на Васильевском спуске был, пионерскую песню пел… Ты был?

– Был.

– А для чего всё это? – спрашиваю.

– Да так… Делать-то нечего народу.

Не раскалывается, короче, никак.

– А тебе зачем нужно, Гена?

Он виски разлил. Выпили. Задумался.

– А ты кто, вообще? – спрашивает.

Ну я ответил как есть. Живу на даче сына. Бывший ученый. Нигде не соврал, только про Систему и своё в ней участие не упомянул.

– А-а, значит, из этих… – он помрачнел.

– Из кого?

– Из богатеев.

– Я? Из богатеев? Смеёшься. У меня зарплата последняя пять тысяч двести, Гена. Рублей, не долларов. И квартира однокомнатная. И шиш в кармане. Из богатеев… – я обиделся.

– Ну, сын же… – Гена смутился.

– Сын сыном, а я сам по себе. Ты тоже вот у адмирала в прислуге.

Он помрачнел, налил себе и выпил.

И тут его прорвало.

– Адмирал человеком был! Я у него матросом начинал на подлодке, когда он ещё кап-два был! Потом в морской пехоте. А сейчас… Все хапают, и он хапает. И эти все! А мы… мы шарики пускаем…

Он был уже пьян. Я быстро ретировался, оставив ему недопитую бутылку.

16 июня 20… года

Но сегодня Гена пришел сам. С ответным визитом. Принес поллитра. Уселись мы на веранде и начали «за жизнь» толковать.

Разговор был долгим, а время сейчас позднее. Поэтому здесь даю резюме.

А резюме типичное. Геннадий Петрович Блинов, русский мужик сорока лет, оказался невостребованым новым временем, а точнее, не поспевшим к дележу пирога или к месту у кормушки. Пока он с автоматом в руках выполнял контртеррористические директивы, те, кто эти директивы давал, регистрировали предприятия, основывали банки, приватизировали всё, что можно и нельзя, и строили особняки.

Их тоже убивали, но реже, и за совсем другие дела и другие деньги.

Геннадий после флота, откуда он демобилизовался в начале девяностых, пошел в спецназ и прошел обе чеченские войны. Когда же уволился и оттуда, с его опытом и умением смог устроиться лишь охранником. И сейчас здоровый мужик в самом расцвете сил сидел на даче, попивал чай и водку, посматривал телевизор и размышлял о своей судьбе.

Другие бы за благо почли такую синекуру. Бывший командир, ныне адмирал, занимавший высокую должность в Генштабе, вынул его из магазина Gucci на Тверской, где Блинов стоял при входе, и поселил на своей даче. Там Геннадий, кроме охраны, выполнял роль садовника. Но все равно томился.

Томился он не отсутствием денег, ему вполне хватало, а отсутствием дела и наблюдаемой несправедливостью жизнеустройства.

– Ну, скажи, Петрович, зачем этим хмырям трехметровый забор и мраморный бассейн на участке? – он ткнул в сторону самого дорогого особняка – трехэтажного, из красного кирпича, с огромным участком в три гектара, огороженным высоким забором тоже из кипича. И это при том, что весь поселок был обнесен колючей проволокой и охранялся ментами.

Строительство внутри мраморного бассейна снаружи не просматривалось, но было хорошо известно со слов ментов, да и машины с материалом приходили в поселок регулярно, так же регулярно привозили и увозили на автобусе рабочих-гастарбайтеров.

– Красиво жить не запретишь, – сказал я.

– Почему это не запретишь? Всё можно запретить. И красиво жить тоже. Я бы запретил.

– Почему?

– Потому что нельзя на золоте жрать, когда народ голодает!

– Ну прямо и голодает…

– Я тебе матушкины письма покажу. Она с Вологодской области пишет. Пенсионеры голодают, если дети им не подсобляют. Я матери каждый месяц высылаю, а иначе и она бы побиралась… Ты в Москве не видел разве? У каждого бака мусорного по двое, по трое… Когда такое было? А рядом мрамор и стекло, роллс-ройсы и мерседесы, говном этим сраным набитые! Новыми русскими, бля! Не русские они, Данилыч. Кто угодно, но не русские!

– Да в том-то и дело, что тоже русские… – вздохнул я.

– Значит, не советские!

– Вот что не советские, это точно.

Представление о справедливости у Гены вполне советское – это чтобы всем было примерно поровну благ. И самое интересное, что я с этим представлением в целом согласен.

Тот, кто лучше и успешнее работает, должен иметь больше, но совсем не в сто раз, потому что ни один из органов его тела не потребляет в сто раз больше материальной и духовной энергии, чем у других. С материальной понятно и так, желудков, как у кашалота, у людей не бывает. С духовной несколько сложнее, там различие может быть и на порядок.

Справедливость по-советски заключалась не в том, чтобы «всё взять и поделить», как сказано у Булгакова, а в том, чтобы тунеядцы не получали больше тружеников. Посему такая неприязнь была к партийным работникам – их считали тунеядцами, иногда необоснованно, ибо более собачьей работы, чем у штатных инструкторов и всякого рода вторых и третьих секретарей, не было. Надо было врать всем – вышестоящим, нижестоящим и самому себе.

Поэтому и представление о переменах в обществе, неосознанные и осознанные общественные мечтания, связывались вовсе не со свободами – напрасно так думают либералы. Свободы были необходимы весьма тонкой прослойке интеллигенции. А народ вполне устраивала справедливость, которую мудрый царь мог дать и без свяких свобод.

Но дали свободу, а она породила такую несправедливость, о которой не слыхивали при Советах.