Читать книгу - "Муравечество - Чарли Кауфман"

Но то, что там есть гипнотизер, определенно интересно, учитывая, что происходит позже в фильме Инго. Тут есть какая-то синхронность, верно? Я в этом уверен. То, что в фильме и в моей жизни одинаковый сюжет, интригует до умопомрачения, вы так не думаете? Как будто они отражают друг друга, словно пара кривых зеркал в каком-то вечном соревновании за дурацкое физическое превосходство. Кто победит — сплющенный вымысел или вытянутая реальность? Или этот вопрос вообще теряет смысл, если повертеть его в голове? Что есть реальность? Существую ли я сам? Или я чья-то выдумка? Своя собственная выдумка? Кто-то создает меня, пока я создаю кого-то еще? И мы, создатель и создание, мечемся зигзагами через все времена? Вот какие вопросы возникают, когда я задумываюсь об Инго. Инго ли создал фильм? Или я создам фильм, воссоздавая его? Нужно ли считать ли акт воссоздания истинным актом создания и тем самым раз и навсегда доказать, что прежде любого создания происходит воссоздание? Хронология искажается.

Чернота. Сердцебиение. Двух, нет, трех сердец. Одно — гулкое и медленное. Два других — слабые, быстрые. Внезапный красный свет. Нутро. Затем снова чернота. Раскат грома, близко, но приглушенно. Бурление. Трубы? Где я? Внезапно снова краснота. Я вижу младенца, затем другого. Затем чернота. Затем раскат грома. Меня озаряет понимание: я в утробе, во время грозы. Я представляю себе стук дождя по крыше, хотя слышать его не могу. Слышу я женский стон, далеко, и все же близко. Подозрения подтверждаются.

Рождаются Эдвард Бад Мадд и его однояйцевый близнец Эверетт Труп Мадд. Эверетт умирает в тот же день, ввергая мать в пароксизмы скорби, от которой она так и не оправится. У Бада из-за этого развивается невероятное чувство вины. Мать сшила для младенцев одинаковые костюмчики и с нетерпением ждала, когда будет катать их в двойной коляске. Все детство она одевает Бада в оба наряда сразу и катает одного в этом вместительном транспорте. Рассказывает ему о брате на небесах — вечном идеальном новорожденном, утверждает она, наделенном мудростью царя Соломона. Вдобавок к вине Мадд чувствует себя неполноценным и все детство ищет одного-единственного идеального друга. Распугивает потенциальных приятелей своим напором, ненасытной нуждой. Не в силах вынести неприятие матери, ее ненасытное разочарование, причудливые пароксизмы, в тринадцать лет он покидает дом, чтобы присоединиться к водевильной труппе, где становится мальчиком на побегушках и играет роль манекена в прославленной сценке об универмаге от Смита и Дейла. Скоро Мадда заметят в прессе за «достойную восхищения неподвижность», а Смит и Дейл уволят его за то, что он оттягивает славу на себя.

Он пытается гастролировать с сольным номером о манекене, следуя примеру Ла Мило и Ольги Десмонд, ставит «живые картины»: «Голубой мальчик» Гейнсборо, «Мальчик с корзиной фруктов» Караваджо, «Голландский мальчик-художник» Лоуренса Кармайкла Эрла. Но когда он ставит «Мальчика, ведущего лошадь» Пикассо, где надо раздеться и вынести на сцену мертвую лошадь-чучело (тоже голую), на театр устраивают полицейскую облаву за «единовременно человеческую и животную непристойность», и Мадд остается без работы. Он ничего такого не умеет, только стоять неподвижно, так что скитается по улицам и обивает пороги театров в поисках работы. Мадд встречает Моллоя — толстого мальчишку, у которого умеренный успех имеет сольный номер, где он нервничает и дрыгает ногой, но в последнее время Моллой переживает, что его некуда развить и публике в конце концов приестся шутка.

Рассеянный толстопузый Моллой буквально наталкивается на ушедшего в себя Мадда на 42-й улице, после чего оба падают на землю. Итоговая ссора двух мальчишек вызвала немало смеха и аплодисментов прохожих. Мадду приходит в голову, что их театральную пару ждет большой успех. Это он и предлагает зашедшему в тупик Моллою, и так начинается их пожизненное сотрудничество. А самое важное — у одинокого Мадда теперь есть друг. Выясняется, Моллой — прирожденный талант: остроумный, веселый, изобретательный; мальчишка, которому наконец вручили его призвание. Первые пять лет все скетчи кончались тем, что Моллой нечаянно валил их обоих на пол, — это было наследием их первой встречи.

Идея дуэта с живой скульптурой оказалась полна возможностей. Нервный Моллой и неподвижный Мадд идеально дополняли друг друга. Они придумывают сценку, где «скульптор» Моллой — в берете, фартуке и с бантом — неистово долбит мраморный блок, пока не показывается Мадд.

— Эй, я пытался достучаться до девушки! — говорит Моллой.

— А кто нет, приятель, — отвечает статуя.

Моллой отскакивает.

— Ты можешь говорить? Но ты же не живой!

— Калвин Кулидж^[192] тоже, но он неплохо устроился.

Номер приносит успех, и они исполняют множество вариаций на эту тему: пугало и фермер, дворцовый караульный и турист, доктор и пациент на вытяжке.

* * *

Я просыпаюсь на вытяжке в Мобильном армейском хирургическом госпитале под присмотром очень старого Алана Алды, одетого в очень нестарого Соколиного Глаза Пирса^[193].

— Что происходит? — спрашиваю я.

— Вам на голову упал сталактит, — говорит Алда.

— Вы Алан Алда, — говорю я.

— Да, — отвечает он, очень довольный.

— Я бы предпочел, чтобы меня лечил Дональд Сазерленд^[194].

— Но лечу я, — говорит он.

— Сколько я уже без сознания?

— Три месяца, плюс-минус.

— Как там война?

— Все еще бушует.

Соколиный Глаз щиплет за зад дряхлую лейтенанта Диш. Она хихикает, игриво оглядывается, и он идет за ней своей фирменной походкой в стиле Граучо Маркса.

По динамикам лагеря раздается объявление:

«Встречайте правительство „Слэмми“. Разве не пришло время для правительства, которое представляет ваши интересы? В „Слэмми“ мы обслуживаем ваши потребности так же, как всегда обслуживали ваши столики: быстро, качественно и с улыбкой на лице».

Я лежу среди раненых и пытаюсь организовать мысли.

Инго предполагает, что, возможно, все трагедии современного мира восходят к лунным детям. Слепота Поллукса Коллинза в сочетании с его известным таинственным происхождением, остротой ума и как будто врожденным пристрастием к шарлатанству стали идеальным штормом для будущего процветающего бизнеса мессии. Кастор — робкий, вечно оправдывающийся, стыдливый, не может выдержать слепоты и известности, но Поллукс пользуется всем, включая ограничения брата, чтобы сделать заявку на собственную божественность. Майкл Коллинз назвал их метко: в мифах Поллукс был сыном Зевса, а его брат Кастор — простым смертным. Хотя, согласно одной версии, изначально Поллукса Коллинза звали Кастором, а когда он узнал о мифе, втайне заставил брата отзываться на Кастора и сам взял имя Поллукс. Далее эта версия предполагает, что семья Коллинзов даже не знала о подмене. Все это, конечно, обычные сплетни; чтобы это знать, необязательно смотреть фильм Инго. Но Инго влезает в головы этих культурных символов. У каждого есть любимый Коллинз. В зависимости от того, за кого вы хотите выйти замуж, о вас можно сказать многое, заявляют бесконечные «аналитические» статьи в популярных журналах. «Миссис Кастор», как правило, — независимые личности, «миссис Поллукс» — фашисты. «Миссис Кастор» не пугает неизвестность; «миссис Поллукс» живут в черно-белом мире. «Миссис Кастор» проявляют сочувствие, «миссис Поллукс» — осуждение. «Миссис Кастор» принимают человеческую уязвимость; «миссис Поллукс» — саркастичны. «Миссис Кастор» — невротики; «миссис Поллукс» — социопаты. Я — «миссис Кастор». И всегда был. Куда сложнее жить с неуверенностью, исследовать пертурбации человеческого разума, задавать вопросы, быть смелым. Будь я в правильное время жив и немцем, стал бы членом «Белой розы»^[195], а то и самым отважным их предводителем.