Читать книгу - "Смерть геронтолога - Феликс Кандель"

Авива говорит с порога: "Приму двоих. Остальные после обеда". Очередь соглашается без прекословий: такая эта очередь. Одни прикипают у двери‚ оберегая свои места‚ другие разбредаются по окрестным улицам‚ неумолимо подбираясь к заветному зданию. На входе дежурят двое – возраста почтенного‚ интеллигентности несомненной‚ пристрастия неизбывного к горячительным напиткам. Проверяют сумки‚ пакеты с портфелями‚ балагурят со скуки дня: язык непонятен старожилам‚ тема далека‚ картавость с кавказским акцентом‚ без которых не тот смак. "А сахар‚ батенька‚ отдайте кгестьянам. Им нужнее. Им еще на Вогкуту идти. Всенепгеменно и под конвоем". – "Верно, таварищ. Кадры решают всё, асобенно в лагерях. Одним блажь – окна в Европу рубить‚ другим забота – решетки на них навэшивать..." В магазине просторно. Полки без конца. Банки с бутылками. Коробки с пакетами. Буйство деликатесное под стеклом. Чтобы вздыхать от изобилия со скудости скверных времен‚ выискивая приманку для глаза: кому спиртное с мясным‚ кому молочное с кондитерским; тревожиться сомнениями несытых лет‚ когда за зыбким благополучием непременно приходила расплата: как бы и тут не пришла. Мужчина в кепке топчется возле жены‚ нудит без надежды‚ посверкивая металлическим зубом: "Не жидись... Купи селедочки..." Жена его‚ тугобёдрая‚ крутогрудая‚ осадисто устойчивая‚ – словно из глубин кургана разрылась скифская баба‚ – с трудом объясняется у прилавка‚ подбирая неподдающиеся слова: когда ожидается скидка‚ какая‚ на какие такие товары? Продавец глядит без интереса: "Станут раздавать бесплатно – вы первые". Знающий человек растолковал Нюме: "Всевышний так для нас постарался! Такое создал великолепие на потребу Своих созданий! Такое наслаждение обонянию и вкусу! И потому нам придется отвечать за всё‚ что видели на земле и не попробовали". – "А если не по карману?" Знающий человек призадумался‚ но ответил без задержки Боря Кугель‚ который всегда поблизости: "Не по карману – отвечать не придется". Обойдя все прилавки‚ осмотрев полки с соблазнительным наполнением‚ старики неспешно выходят на улицу‚ ощущая давние свои язвы‚ подагры с диабетами‚ признают со вздохом гурмана‚ которого не допустили к накрытому столу: "Поздно приехали..."

7

Бывший следователь с трудом переставляет по тротуару непослушные ноги. Бывший арестант бредет следом‚ неотличимым двойником из сиротского приюта. Холщевые брюки пузырятся под коленками. Клетчатые рубашки выпущены наружу. Сандалии из кожзаменителя‚ привезенные оттуда‚ хлопают по морщинистым пяткам. Ремешки от часов перекрывают запястья: у одного ремешок с компасом‚ у другого с портретом позабытого космонавта. Встают у магазинного окна‚ будто интересуются выставленными товарами‚ но денег на это нет‚ нет и здоровья; стоят – передыхают‚ чтобы унять немощь сердца и обрести временную прочность коленей. Отдышавшись‚ следователь говорит устало:

– Что вы от меня хотите? В наше время не слышали про массовые репрессии. А если слышали‚ то не верили. Если верили‚ ничего не могли поделать. Закроем эту тему раз и навсегда.

Арестант белеет от ненависти‚ взмахивает без сил увядшим пучком зелени:

– Этот лук... я буду сажать на твоей могиле...

Затем они идут дальше. Мимо балалаечника-виртуоза‚ притомившегося на припёке. Мимо прилавков с недостижимыми ароматами‚ солдат с автоматами возле захожего араба‚ мимо Бори с Нюмой‚ примостившихся на каменной ограде. Взглядывают на термос с чаем, облизывают пересохшие губы.

– Как светская жизнь? – спрашивает Кугель и наливает доверху.

Арестант пьет – железные зубы стучат о стаканчик‚ чай льется по подбородку‚ стекает на впалую грудь.

– Марки решил собирать‚ – сообщает Боря‚ заполняя паузу. – Цейлона. Мадагаскара. Островов Зеленого мыса.

– Пустое дело‚ – говорит арестант. – Хорошую коллекцию не собрать. На это годы нужны. Где они у вас? Нету. Где взять? Негде.

– Что же теперь делать?

– Приходить в себя. От прожитой жизни. Если‚ конечно‚ сумеете.

И задирает рубашку‚ показывая ремень на брюках‚ потертый‚ треснувший и засаленный. Пряжка на нем ржавая‚ с прозеленью‚ и дырок на ремне больше‚ чем нужно для одного человека. Фабричные – нетронутые‚ непользованные‚ и самодельные‚ гвоздем‚ до самой почти пряжки.

– Это мой лагерный ремень. Дырки – зоны. Дырки – этапы. И если застегнуться на самую последнюю‚ остается слишком много ремня и слишком мало человека. Помру – внуку завещаю: чтобы изучал историю по этим дырам.

– Кугель платит за всех‚ – приглашает Боря и наливает следователю.

Тот пьет торопливо‚ будто отнимут‚ но зубы не стучат о крышку-стаканчик‚ чай не стекает по подбородку. Боря наблюдает за ним с интересом‚ говорит задумчиво:

– Всевышний создавал человека для осмысленных занятий. Пахать землю. Ходить за стадом. Поднимать воду из колодца. Но человек придумал нечто‚ Всевышним непредусмотренное‚ мучается этими занятиями всю жизнь‚ стареет непотребно‚ и это ему наказанием – за вторжение в Божественную природу.

Бывший следователь возвращает стаканчик‚ вздыхает с облегчением:

– Всё говорят: теперь‚ теперь... Раньше тоже не дураки жили. Хуже делали‚ да лучше было. Вы меня понимаете?

– Я вас понимаю‚ – говорит Боря. – Но я с вами не согласен.

Из сочинения Бори Кугеля "Почеркушки на листе": "Всяким погожим утром‚ с рассветом‚ когда позволяют нерасхоженные стариковские суставы‚ выходит на лестничную площадку сникший от жизни арестант. В руках у него кружка с водой и кусок черного хлеба. Он спускается по лестнице в подвал дома‚ открывает ключом малоприметную дверцу‚ заходит внутрь. В крохотной‚ без окна‚ камере набиты по стенам деревянные нары мрачнокоричневых тонов‚ которые он сам сколотил и сам выкрасил. Яркая лампочка светит под потолком за проволочной сеткой. На полу стоит миска. В углу – ведро-параша. Он выливает воду в миску‚ кладет рядом хлеб‚ с кряхтением усаживается на нару‚ слабея от усилий‚ – последняя в жизни услада‚ неустоявшееся утешение на старости. Валяются в беспорядке на нарах – в пыли‚ духоте‚ тесноте – книги в бордовом переплете, полное собрание сочинений‚ осужденное на пожизненное заключение. Он пересчитывает их привычно‚ с задержкой‚ оглядывая тяжелым‚ влагой налитым глазом. Особенно он ненавидит том первый‚ биографию со вступлением. И том одиннадцатый – программу на будущее. И тот, проклятый, когда теория переходит в практику‚ лишь к последней книге испытывая снисхождение – строка оборвана на полуслове. Всяким погожим утром он приходит сюда‚ в эту камеру‚ приносит воду с хлебной пайкой‚ как и положено по правилам внутреннего распорядка. За сутки вода высыхает. Хлеб подбирают мыши. Мышам хватает этой порции‚ и книги они не трогают. Так‚ кое-где‚ сладкие клеевые подтеки – трудно удержаться. "Жалобы есть?" – спрашивает он. Жалоб‚ как обычно‚ нет. "Просьбы есть?" Просьб тоже нет..."

8

Мимо проходит Авива. Авива направляется на очередное торжество‚ ибо месяца не проходит: брит-мила‚ бармицва‚ свадьба – события радостные‚ для нее вечно тягостные. Мама у Авивы тоскует в кибуце. Мама желает внуков: что нужно еще на старости? Все дети вокруг выросли и завели собственных детей‚ лишь Авива запоздала‚ да Авивина подруга – изваянием на краю газона с каменным саженцем в руке‚ в том возрасте‚ когда забрала ее болезнь. Пара пальм по соседству‚ сосны раскидистые‚ груда камней‚ будто брошенных ненароком. Денег в кибуце недостает. Воду берегут. Газон по весне зарастает травой‚ которая высыхает без поливки‚ занудно шуршит на ветру в обиде на целый свет. И памятник зарастает тоже.