Читать книгу - "Дамаск - Ричард Бирд"

– Хорошо, – сказала она. Хейзл обняла колени руками и, сама удивившись учительским ноткам, появившимся в голосе, спросила: – Может, ты все-таки скажешь мне, что все это значит?

– Как поживает сэр Джон?

– Прошу прощения?

– В книге «Последнее путешествие сэра Джона Магилла».

– Это его последнее путешествие. Прекрати, Спенсер, мы ведь можем поговорить по-человечески.

Хейзл ужасно разозлило, когда он принялся смотреть в другую сторону, будто что-то внезапно завладело его вниманием. Хейзл попросила его прекратить.

– Мы одни, – сказала она, – и наконец вместе. Может, стоит уже расслабиться и получать удовольствие? У нас впереди целый день, – добавила она отчетливо. – Так что перестань волноваться. Или по крайней мере скажи, что тебя тревожит.

– Извини. – Спенсер пересел на другой стул. – Я не могу расслабиться, когда должны прийти смотреть дом.

– Если что-то не так, то ты должен мне рассказать. У нас не может быть секретов друг от друга.

– Дело не в секретах. Просто так получается. Подумай сама. Представь себе наихудший сценарий.

– Сценарий о ком?

– О нас.

Хейзл сделала вдох, закрыла глаза и представила, что в природе существует не один Спенсер Келли, а два. Тот, который сидит в гостиной, хоть и похож на Спенсера Келли, которого она ждала, на самом деле является совершенно другим Спенсером Келли. Он сам владеет этим домом, а его отец вовсе не кладовщик. Его отец – крупный политик, проповедующий половое воздержание до свадьбы. Когда этот его отец узнает, что Хейзл побывала в постели Спенсера, он, естественно, заподозрит Хейзл в связи с Ираном, Пакистаном и Израилем, потому что в эти страны ездит в командировки отец Хейзл. В приступе гнева отец фальшивого Спенсера Келли поднимет на ноги своих друзей в масонской среде для нанесения предупредительных ракетных ударов с воздуха по вышеупомянутым странам, а в ответ на это все три страны приведут в действие различные виды оружия массового уничтожения. За этим последует всемирная ядерная война, которая закончится уничтожением всего живого и гибелью планеты Земля.

И тогда Хейзл ни за что бы не встретила настоящего Спенсера Келли, в которого ей, вероятно, было бы суждено влюбиться.

– Что же, не так уж и плохо, – изрек Спенсер.

– А как плохо? – парировала Хейзл.

Спенсер сосредоточенно разглядывал выбившуюся из-под пуговицы пиджака нитку. Хейзл щелкнула пальцами. Он сообщил ей, что, когда был в библиотеке, интересовался противозачаточными средствами.

– Как романтично.

Спенсер в замешательстве, но не теряя надежды на лучшее, посмотрел на нее, будто на произведение современного искусства. Ей это не понравилось – ничуть не лучше, чем когда он отводит взгляд, и Хейзл уже не в первый раз пожалела о том, что не верит в романтическую любовь, как Спенсер в свой Дамаск. После такого откровения подобные мелочи не имеют смысла. Хейзл сказала:

– А беременность – самое плохое, что пришло тебе в голову?

– Конечно, нет.

– Тогда не все так плохо, правда?

– Ну, есть еще болезни…

– Мы ведь все знаем друг о друге. Разве ты не хотел этого?

– Все так внезапно. Слишком быстро.

– А все так и меняется мгновенно – бах! – и готово. Ты же этого всю жизнь ждал. В конце концов, что плохого в детях, если мы любим друг друга?

Спенсер: теперь этот ужас не остановить, свадебные хлопоты, потом, если хватит денег, медовый месяц, ребенок, послеродовая депрессия, и больше никакого телевизора днем, и больше не сможешь успокаивать себя тем, что не причиняешь никому зла, потому что ничего не делаешь, потому, что делать-то и нечего, и жизнь всегда можно отложить на завтра.

Хейзл: в самый обычный день, не во время войны или революции, а просто в любой самый обычный день, ребенка могут похитить, он может свалиться с обрыва, пострадать от взрыва петарды, заболеть менингитом. Его могут застрелить в упор или пырнуть ножом или отравить дротиком, выпущенным из переделанного зонтика. И даже если он выживет, то все равно наверняка убежит из дома чтобы прославиться, играя в сомнительных фильмах типа «Адское местечко», или «Так ты хочешь стать хирургом?», или «Кларисса объясняет все».

Однако страх еще никому не приносил счастья.

– Существуют же еще и радости, – сказала Хейзл. – Давай попробуем жить так, будто в пять часов мир погибнет.

– С чего это вдруг?

– С чего это вдруг что?

– В пять часов.

– Да по тысяче причин. Может случиться что угодно. Я просто пытаюсь донести до тебя, что бояться не нужно.

– Дело не в страхе, а в здравом смысле.

– По-моему, ты слишком здраво мыслишь. Бояться – просто, – сказала Хейзл. – Страх и грусть похожи. Каждый из нас иногда боится и грустит. Иди сюда и садись рядом.

Спенсер пошел и сел на диван. Хейзл положила ему на колено ладонь. Она спросила его, не знает ли он, каким был Чарлз Кингсли в постели.

Сегодня первое ноября 1993 года, и где-то в Великобритании, в Илинге или Гале, в Аберэйвоне или Ньюмаркете, в Торнтоне или Стюарде, в Дурэме или Мэтлоке, или же в Кингз-Линне четырнадцатилетнюю Хейзл Бернс не выпускают из дома. Мать и дочь стоят друг напротив друга в гостиной, как боксеры на ринге.

– Это всего лишь мини-юбка. Все девочки носят их.

– Прекрати вести себя как подросток.

– Я и есть подросток.

– Мне что, на пальцах объяснять?

– Да.

– Что бы подумал Сэм Картер?

– Объясни на пальцах, мама.

– Представь, ты возвращаешься домой. На улице темно. Ты слышишь шаги за спиной, тебе страшно, но на тебе только носовой платок, в котором, извини, ты похожа на проститутку. Шаги за спиной становятся быстрей, они преследуют тебя до самого дома. Наконец, ты подходишь к дому, оборачиваешься и…

– И что тогда?

– Сама подумай.

…И вижу Ривера Феникса в темных очках, он сфальсифицировал свою смерть, чтобы начать новую жизнь тайного любовника Хейзл. Неплохая штука – судьба. Или, по крайней мере, поправляет себя Хейзл, прекрасная судьба – неплохая штука.

– А чем тебе не нравится Сэм Картер? – спрашивает мать.

– Он жирный.

– А как насчет мальчиков, с которыми ты знакомишься на каникулах?

– Они все далеко живут. Все равно, мы все время переезжаем.

– Может черные брюки наденешь?

– Я не буду переодеваться.

Мать Хейзл выходит из себя и говорит:

– Хорошо, в таком случае, милая моя, ты вообще никуда не пойдешь.

И Хейзл думает: прекрасно, если меня не выпускают, то я буду сидеть в этой комнате всю жизнь. Она садится на диван, плотно сдвинув колени и скрестив руки на груди, и решает, что больше не сдвинется ни на дюйм и не произнесет ни слова, пока мать не отступит, или пока она сама не умрет от голода. Мама выходит из комнаты. Значит, придется голодать. Пока не умру от истощения.