Читать книгу - "Alabama Song - Жиль Леруа"

1940

Попытка объяснить жизнь ничего не объясняет.

Чем больше я пытаюсь рассказать молодому доктору больницы Хайленд, тем большую неудачу терплю в его глазах. Сколько докторов я повидала. («По крайней мере, сотню!» — утверждает Скотт, и в его словах я улавливаю подтекст: сколько же гонораров было выплачено врачам.)

Теперешний же мой врач — такой молодой, мягкий, его глаза цвета морской волны не пытаются пронзить меня взглядом или упрекнуть.

Тринадцать месяцев моей жизни — сейчас кажется что это мало, но это очень много — я пряталась, чтобы писать. Мне был тридцать один год. Я покорилась власти и превосходству своего ревнивого супруга, невротика и пропащего человека. И терпела вплоть до того дня, когда это стало совсем невыносимо.

А затем, в течение следующих десяти лет, я сменила двадцать клиник на двух материках, и наконец этот молодой доктор сказал мне: «Я вам верю».

Пьяный Скотт мочился в унитаз. Иногда он в него не попадал. Каждое утро я обнаруживала капли засохшей мочи на плитках пола и желтые потеки на фаянсовой поверхности унитаза. Я что, живу в зоопарке? Разве слава нужна для того, чтобы переехать жить в зоопарк? Тем не менее именно так выглядит наше соглашение (то есть мы пообещали друг другу, что это будет так): сделать все, чтобы в нашей жизни стало больше чистоты. Но я вижу, что теряю мужа. Когда-то Скотт был очень опрятным, внимательным к мелочам, а сегодня он как-то подозрительно попахивает, и весь он стал больше похож на какого-то неряху, как-то посерел, и под глазами у него появились круги. Он не ощущает больше, что у него отвратительно, невыносимо воняет изо рта. Он стал слабеть. Из-за своей супруги. Хотя, быть может, она слабеет быстрее, кто знает?

Теперь нас разделяет общество: эти люди говорят, что Скотт быстро стареет, полнеет, что алкоголь делает его бесформенным. Но что они понимают, эти глупцы? Его книги бьют по нему, эти слишком редкие романы и слишком многочисленные тексты, которые он пишет на заказ. Но его книги заодно бьют и по мне. Для всех окружающих писать означает вести долгий разговор с самим собой, исповедоваться — как будто священнику (вспоминаю пресвитера собора Святого Патрика, этого зануду, ирландского кюре, от которого пахло жареным; тогда у меня заболело сердце от этого запаха прогорклого масла и букета тубероз на маленьком алтаре; эти запахи смешивались, у меня закружилась голова; «плохая кухня», — сказала я себе, и «опасный брак», — и упала в обморок на черно-белые плиты), для всех остальных писать — это все равно что прийти на прием к господину или госпоже Фрейд.

Но нет: писать означает переживать в себе самые серьезные вещи, проходить через преисподнюю, гореть в огне, иногда даже радуясь разрядам в тысячи вольт.

* * *

Это было вчера, на улице Флерюс, у Стайнов.

Льюис заявил:

— Писать означает боксировать с собратьями, живыми и мертвыми. — И окружающие аплодировали, хихикали, а Скотт пожирал его глазами, такого печального и соблазнительного.

— Что за дурак, — прошептал Рене. — И это — новое поколение американских писателей?

— Он чуть глубже тазика для мытья ног, — произнес по-французски довольно громко Кокос. — Пойдем, Зельда, пойдем туда, где боксируют настоящие мужчины.

Скотт посмотрел на меня, презрительно улыбаясь. Потом он повернулся к гиганту в расстегнутой рубашке, который уже давно презирал его. Но Скотту было все равно. Скотт хотел любить этого мужчину, уважать его, каким бы жестоким и коварным тот ни был.

Я вовсе не желаю претендовать на то, чтобы Скотт любил меня так же сильно, как собственного отца, но иногда я спрашиваю себя: а вдруг однажды он полюбит меня сильнее, чем Льюиса, чем Уилсона, чем Бишопа? И это пылкое желание обладать мной — будет ли оно тем, что называется любовью? Муж никогда не смотрел на меня так преданно и самозабвенно, как смотрел в ту ночь на Льюиса. В его расширенных зрачках танцевало пламя. Я помню только другие его глаза: цвета бледно-зеленых ирисов, изящные, почти прозрачные, или побелевшие от вспышек алкоголя. Но огонь в его черных зрачках — какое чувство он тогда означал? Я не перестаю спрашивать себя об этом. И не перестану никогда.

* * *

Я не знала свою мать в пору ее молодости (когда я родилась, Минни уже состарилась и располнела, а ее груди отвисли), но по фотографии, сделанной в двадцать лет, можно судить, насколько она была соблазнительной: молочно-белая кожа, синие, с фарфоровым отливом, глаза и почти орлиный нос, достаточно благородный для того, чтобы носить корсет: длинные светлые волосы — все признаки пользующегося уважением потомка первопроходцев.

Моя бедная мать никогда не была образцом американской женщины: в юности она мечтала стать актрисой и певицей. Но ее отец (мой дедушка, рабовладелец и сенатор) дал понять дочери, что скорее удавит ее собственными руками, нежели увидит поющей нагишом где-нибудь в публичном доме. «Нагишом» — так он сказал. А ей хотелось просто играть и петь. Язвительно, сдержанно, с надломом.