Читать книгу - "Индиго - Грэм Джойс"

— Разве тут кто-нибудь живет? — удивился Джек, ставя сумки на пол в передней.

— Ничего об этом не знаю, — ответила Луиза.

Джек посмотрел вверх, куда уходила лестница.

В доме было три этажа; он поскрипывал и пах сыростью. Настоятельно требовал ремонта и отнюдь не поражал убийственной чистотой, как чикагская квартира. Перила лестницы шатались. Синие обои с золотым рисунком, напоминавшим гербы, отстали в углах. Повсюду — лепнина, золотые листья, зеркала в пышных рамах, толстые, наполовину выгоревшие свечи в кованых шандалах. И ни единой картины на стенах.

Громкая музыка звучала из комнаты в нижнем этаже, из салона. Как был в пальто, Джек пошел проверить, но замер на пороге. Кто-то стоял в углу комнаты. Мгновенно включился его глаз полицейского, Джек тут же почувствовал: что-то в этой фигуре не то.

Джек по опыту знал о такой способности зрения, как широта охвата. Человеческий глаз движется быстро, слишком быстро, так что мозг не успевает осознавать все увиденное. Но в этом движении он выхватывает предметы в порядке строгой иерархии. Охватывая все, находящееся в комнате, в каждый последующий момент, глаз видит женщину раньше мужчины, человека раньше собаки, собаку раньше кошки, кошку раньше растения и растение раньше любого неодушевленного предмета. Все в четкой последовательности и в течение доли секунды. Джек знал: это непреложный закон.

Вот что насторожило Джека, остановило в дверях: на фигуре, притаившейся в углу, был смокинг и бабочка, но это он заметил в последнюю очередь. Кроме того, на ней были темные очки и берет.

— Жуть какая, — сказала Луиза, протискиваясь с Билли на руках в комнату мимо Джека. — Я на секунду подумала, что это живой человек.

Это был портновский манекен. Луиза потрогала прекрасную английскую материю смокинга, а Билли схватил берет и сорвал его с головы манекена. Сквозь трещину на разбитом темени виднелась вата.

— Чертовски голосистый тип! — заметила Луиза.

Джек промолчал. Он принюхивался. Пахло еще горячим свечным воском, но что более тревожило — так это слабый аромат, который он почувствовал, когда повернул ключ и вошел в дом. Вместе с запахом сырости он уловил нечто предостерегающее, запах, который у него всегда ассоциировался со страхом перед отцом. Он взглянул на Луизу.

Та крепче прижала к себе Билли и шагнула к стереосистеме, чтобы выключить музыку.

— Малер. Das Lied von der Erde[7]Одна из любимых вещей отца.

— Подожди меня здесь. Я проверю, что наверху.

Джек отсутствовал не больше двух минут.

— Никого, — сказал он, вернувшись, — Свет наверху не работает.

— Может быть, это уборщица оставила музыку включенной, — сказала Луиза, словно прочитав его мысли.

— Может быть.

— Конечно, незримое присутствие отца всегда сильно ощущалось. Надо бы немного прогреть комнату.

Одного возбуждения Билли было достаточно, чтобы прогнать призраков. Поскольку кругом в продуманном порядке стояли подсвечники, Луиза зажгла свечи в них, чтобы помочь тусклым электрическим лампочкам. Свечи наполнили комнату мягким оранжевым светом, и Луиза с Джеком принялись распаковывать сумки. Скоро аромат крепкого арабского кофе поднял им настроение. Джек обнаружил на кухне забитый бутылками бар. По-прежнему приглушенно звучал Малер.

— «Ich suche Ruhe fur mein einsam Herz», — продекламировала Луиза, — «Страждет покоя мое одинокое сердце».[8]

— Откуда ты так хорошо разбираешься в музыке?

— Думаю, это одна из вещей, которым он научил меня.

— И которым он никогда не учил меня, — сокрушенно сказал Джек. — Ты, кстати, обратила внимание — у него дома нигде нет телевизора? Ни здесь, ни в Чикаго. Кто в наше время, в нашем веке живет без телевизора?

— Он не переносил телевидения. В любом случае мы — в Риме. Кто, к черту, захочет тут пялиться в ящик? — Она вскочила на ноги. — Можем мы сделать ужасно банальную вещь? Пойти посмотреть Колизей ночью? Ты сказал, он рядом.

Джек взглянул на нее, освещенную оранжевым пламенем свечей, и понял: он попытается найти путь назад сквозь Время, если она попросит.

— Возможно ли что-то более великолепное, что-то, что так притягивало бы людей? — в благоговении сказала Луиза.

Колизей, самая громадная и сладкая конфета Рима, полусъеденная временем, все еще несет на себе следы зубов истории. Джек столь часто видел в кино этот монумент с потоком машин, движущихся у его подножия, что то и другое слилось в его сознании, стало неразделимым; гладиаторы прибывали на бои не иначе как в «фиатах».

Они ожидали, что в Колизее будет не протолкнуться от туристов, но вокруг не было ни души. Закрытое на ночь, сооружение было залито золотистым светом прожекторов, и можно было погулять под внешними арками. Джек нес Билли, а Луиза бегала под арками, раскинув руки, как самолет или парящий орел.

— Он кажется больше, чем на самом деле, — крикнула на бегу Луиза, — когда ты с кем-нибудь, кто тебе нравится.

Джек оглянулся на нее, но она влетела в глубокую тень, клубящуюся под аркой. Джек непроизвольно прижал к груди Билли и поцеловал его. На всем пути от чикагского аэропорта он изображал отца; сейчас он вдруг увидел, сколь опасно близок к этой роли.

— Когда я был маленьким, отец часто рассказывал мне о львах и христианах, — сказал он, когда Луиза вынырнула из тени. — И добавлял, что он на стороне львов.

— Я тоже, — ответила Луиза.

Неясно было, то ли она имеет в виду, что тоже на стороне львов, то ли тоже слышала от отца эти рассказы. Но Джек не успел это выяснить, потому что она воскликнула:

— Голова кружится! От одной мысли, что ты тут! В Риме! Я словно пьяная.

Он понимал ее. Ветерок нес запах Тибра. Ты не смотрел на Рим, а нырял в него, и он принимал тебя, как теплая вода. История была повсюду, как слой целебной грязи на речном дне; она сверкала, вырываясь на поверхность. Древний мир махал огромными скоплениями актинидий и манил обратить внимание на затонувшее сокровище или подводную скалу, которая при ближайшем рассмотрении оказывалась памятником культуры. Тут не осталось нетронутой, естественной скалы. Все прорыто шахтами, распилено на блоки, превращено в скульптуры, обработано, использовано, освобождено от лишнего, приобрело сияющую плавность. В Риме нужны были жабры, чтобы плавать в толще истории, и если ты всплывал на поверхность за глотком воздуха, то обнаруживал, что даже небо засеяно пылью древних кирпичей. Город был сытен, приторно сладок и покрыт жемчужной глазурью ассоциаций. Каждый вечер он рассыпался под гнетом собственной памяти; каждое утро отстраивался опять из только что обожженного, горячего кирпича — обновлением прошлого.