Читать книгу - "Лица - Джоанна Кингсли"

Она уже перестала надеяться получить ответ из Советского Союза, когда в декабре пришло письмо от отца.

Сначала она не решалась к нему прикоснуться. Потом осторожно распечатала конверт кухонным ножом и медленно вытащила единственный листок. Почерк был ровный, аккуратный, буквы кириллицы разбегались по желтоватой бумаге. «Дорогая Женя!», прочитала она и села за кухонный стол, обхватив руками голову.

«Твое письмо доставило мне величайшую радость, но и величайшую боль. Я вспомнил то время, когда ты была маленькой».

Наташа рассказывала, что его записки читались как стихотворения, что они были безграмотны и что Георгий не мог докончить ни одного предложения. Но Жени отец никогда раньше не писал и не с чем было сравнить его теперешнее письмо.

«Я думаю о нашей разлуке. Вопросов много. Но ответов нет. Одна боль.

Жив ли еще Бернард Мерритт? Считаешь ли ты его своим отцом?

Твой образ не стерся в моей голове, но глаза стали старыми. У меня нет больше желания, как перед смертью увидеться с тобой. Но этого не будет. Мы разлучены на всю жизнь, красавица моя. Обнимающий и любящий тебя отец.

Г.М.С.»

Жени поднялась, приготовила чай и села перечитывать письмо снова. Голос отца дошел до нее через двадцать четыре года разлуки. Ответов нет. Одна боль.

Она чувствовала то же самое.

Мы разлучены на всю жизнь. Но почему? Неужели она не сможет устроить, чтобы его выпустили из СССР? Или не сможет приехать навестить его сама?

— Я выясню, — пообещал Пел, позвонив через несколько часов. — Твой приезд туда может быть даже сейчас для него опасным. А сюда он, может быть, не захочет эмигрировать, или знает, что ему не разрешат. Пожалуйста, ничего не предпринимай сама, пока мы не убедимся в его безопасности.

Жени согласилась. Меньше чем через неделю она получила другое письмо — от Дмитрия. Это было длинное: пять отпечатанных с одной стороны на машинке листов бумаги и фотографии. Вера была по-прежнему привлекательной и женственной, в платье цветами, лицо обрамляли мягкие вьющиеся волосы. Она выглядела счастливой и гордой, положив руки на плечи сыновей: девятилетнему Васе и семилетнему Мише. Сзади стоял их отец и смотрел на что-то вдали.

Как и раньше, подумала Жени: в самом кругу семьи, но как будто посторонний. Василий был сильно на него похож — такой же честный взгляд, продолговатое лицо и прямая осанка под ладонью матери. Он сам обнимал Веру за талию. А младший, с удивлением отметила Жени, больше походил на мать: лицо шире, чем у брата, пухлые губы, полные щеки, взгляд казался полусонным.

Письмо в основном было посвящено работе Дмитрия. Хотя он и не мог посещать международные конференции, присутствие на которых избавило бы его от месяцев расчетов и раздумий, он был доволен работой в своем институте. «Не для цензуры ли он прибавил последнее замечание», — подумала Жени.

Мальчики были здоровы, хорошо учились, особенно Вася. И жилось им всем четверым хорошо. Об отце Дмитрий написал только вскользь. Рассказал, что тетя Катя была еще жива, но ослепла и находится в доме для престарелых.

Только в последнем абзаце тон Дмитрия был другим. Он слышал, что во время гибели матери Жени была рядом, и умолял написать о подробностях. Жаловался, что не достоин любви Веры, чувство которой струилось, как кристальный поток, а его — мучимого неудовлетворенностью собой — походило на застойный пруд. Он рассказал, что предпринимал все, что мог, чтобы вновь увидеть сестру, и в конце письма призвал ее «свернуть горы и переплыть моря», чтобы они вновь оказались вместе.

Жени изучала фотографию и гадала, их ли это садик и сколько в их домике спален: две или всего одна? Как сложился брак Дмитрия? Он хоть и обвинял себя в неспособности достойно ответить на чувство Веры, супруги жили вместе давно. Теперь они уже родители, потом будут бабушкой и дедушкой. Их жизнь удалась. Нет, не Дмитрий был посторонним. Чужая для всех оказалась — она, Жени. Преуспевшая в чем-то больше, чем он, — она всю жизнь провела одна.

Когда Жени сообщила Пелу о письме Дмитрия, он задумался о возможности вызвать его в США, предоставив стипендию Фонда Вандергриффов. Такие стипендии предполагалось специально выделять людям науки и искусства из Восточной Европы, с целью развития отношений между Востоком и Западом. Они предоставлялись на срок от трех месяцев до года.

— У нас здесь уже побывало несколько людей, считающихся в своих странах политически сомнительными. Но семьи, если они женаты, всегда оставались дома. В целях безопасности.

— В качестве заложников, — поправила его Жени.

— Ты права, — отозвался Пел. — Видишь, дипломатия уже у меня в крови, стала моей привычкой.

— Не самая плохая привычка, — ответила она.

— Я сегодня же представлю фамилию твоего брата в качестве кандидата на получение стипендии Фонда. Нужны рекомендации. Но это не слишком сложно. Ведь работы Дмитрия здесь известны. Мы можем взять отзывы у профессоров Гарварда, Беркли и Массачусеттского технологического института.

Хорошо бы сделать что-нибудь подобное для твоего отца. Дай мне пару месяцев, и я выясню, есть ли возможность ему эмигрировать или просто посетить США. Шансы, конечно, невелики.

— Я понимаю, Пел. Спасибо. Мне всегда приходится тебя благодарить. А не могу ли для разнообразия и я для тебя что-то сделать?

— Если только вытравить несколько моих морщин. Руководитель моей кампании заявил, что я безнадежно нефотогеничен.

— Вынуждена отказаться, — улыбнулась Жени. — Мне твои морщинки понравились с первого раза. Они идут твоему лицу, как прожилки листику.

— Теперь уже осеннему. Но есть кое-что, что ты можешь для меня сделать.

— Что же это?

— Приезжай повидаться.

— Может быть, и приеду, — ответила Жени после короткой паузы. — Мне хочется снова увидеть Нью-Йорк.

— А как насчет Вашингтона? Дом, в конце концов, так ведь и не был продан. Оказалось выгоднее, пока я был за границей, сдавать его в аренду, а потом продать. Но вернувшись в 1978 году, я так и не смог этого сделать. Ведь это красивый дом, Жени. Наш дом.

— Наш? Красивый, — согласилась она.

— И я продолжал, — заторопился Пел, — сдавать его в аренду на год или на два. Нынешние жильцы должны выехать через месяц. И я не собираюсь больше его отдавать никому. Пусть стоит пустой. На случай… — он рассмеялся. — На случай, если он понадобится мне самому. Если я захочу вернуться в столицу.

— Ты там будешь, — заверила его Жени. Со своим обаянием, известным именем, репутацией, умом и преданностью делу (как он мог не пройти?) — Я постараюсь приехать на выходные. Может быть, весной.

— Не постараешься, а приедешь. И быстрее. Что скажешь насчет четырнадцатого февраля?

Жени перелистала календарь на 1982 год. Этот уикэнд был почти еще через два месяца.