Читать книгу - "Мы - Дэвид Николс"

Мы перешли через Лондонский мост в два сорок пять ночи или чуть позже. Район Сити выглядел в те годы другим, он был приземистым и не таким наглым, как сегодня, этакая модель деревенской Уолл-стрит, хотя и довольно недружелюбной территорией для тех, кто редко оказывался на востоке города за пределами Тоттенхем-Корт-роуд. Пустынное место в этот час, словно в ожидании неминуемой катастрофы. Мы прошли мимо Монумента[11], по Фенчерч-стрит, наши голоса ясно звучали в ночи, когда мы делились друг с другом историями, которые обычно рассказываем новым знакомым.

Конни вновь обрела способность нормально говорить и поведала мне о своей большой разномастной семье: мать — бывшая хиппи, легкомысленная, эмоциональная, любящая выпить; биологический отец давно канул в небытие, ничего ей не оставив, кроме фамилии. И какая же у нее фамилия? Мур. Конни Мур. «Потрясающее имя, — подумал я, — как название деревни в Ирландии». Отчим ей достался экзотический — киприотский бизнесмен, владелец ряда сомнительных закусочных, где продавался кебаб, в Вуд-Грин и Уолтемстоу, так что сейчас она считалась в своей семье аномалией: умной выскочкой, вся в искусстве.

— У меня трое братьев, наполовину киприотов, все они маленькие бульдожки, работают у отца и понятия не имеют, чем я занимаюсь. И отчим такой же — смотрит телик, где показывают какой-нибудь йоркширский пейзаж, или в отпуске увидит закат или оливковое дерево и сразу говорит, — тут она перешла на акцент, у нее всегда здорово получаются акценты, — «Конни, ты видишь? Рисуй скорей!» Или он пытается навязать мне комиссию: «Нарисуй свою мать, она красивая женщина, сделай картину. Я заплачу». Для Кемаля высший показатель художественного мастерства — нарисовать глаза, которые смотрят в одну сторону.

— Или руки.

— Точно. Руки. Если способен нарисовать все пять пальцев, ты Тициан.

— А ты умеешь рисовать руки?

— Не-а. Все равно я его люблю — Кемаля, — и братьев тоже. Они души не чают в моей маме, а она позволяет себя обожать. Но я не похожа ни на кого из них, на нее тоже.

— А что твой отец? Я имею в виду биологический?

Она пожала плечами:

— Он ушел из дома, когда мне было девять. Мне, вообще-то, не разрешают упоминать о нем, потому что мама расстраивается. Он был очень красив, я знаю. Обаятельный музыкант. Сбежал в Европу. Он… до сих пор… где-то там. — Она махнула на восток. — Да мне все равно, — сказала она и пожала плечами. — Сменим тему. Спроси о чем-нибудь еще.

Когда мы рассказываем о себе при таких обстоятельствах, то никогда не придерживаемся нейтрального тона, и она выбрала для себя образ одинокой души. Она не впадала в слащавость или слезливость, вовсе нет, но теперь, когда вся бравада испарилась, она казалась не столь самоуверенной, и я чувствовал себя польщенным такой откровенностью. Мне понравился разговор, который мы вели в ту ночь, особенно начиная с той минуты, когда она перестала галлюцинировать. У меня накопилось безграничное число вопросов, и я был бы счастлив, если бы она рассказала о своей жизни во всех подробностях, был бы счастлив пройти мимо Уайтчепела и Лаймхауса в Эссекс, в устье реки, а затем дойти до моря, если бы она захотела. Она тоже проявляла ко мне интерес, чего я не знал уже несколько лет. Мы обсуждали наших родителей, братьев и сестер, нашу работу и друзей, школы и детство, подразумевая, что нам понадобятся все эти знания на будущее.

Разумеется, спустя почти четверть века вопросы о нашем далеком прошлом все уже заданы, осталось только «как прошел день?», и «когда вернешься домой?», и «ты вынес мусор?». Наши биографии переплелись так тесно, что теперь мы присутствуем вместе почти на каждой странице. Мы знаем все ответы, потому что мы там были, и поэтому любопытство становится трудно поддерживать; его замещает, как я полагаю, ностальгия.