Читать книгу - "Удивительная жизнь Эрнесто Че - Жан-Мишель Генассия"

– Я безумно ее люблю, она меня тоже, но все-таки хочет уехать.

Возлюбленную Мориса звали Кристина, и она доставляла ему множество проблем. Он говорил о девушке так, словно Йозеф давно и хорошо ее знал. Кристина была актрисой и твердо решила отправиться в Париж.

Упряма как осел, переубедить ее нет никакой возможности.

– Если любишь, езжай с ней, тебя здесь ничто не держит.

– Я приехал в Алжир, чтобы нажить состояние, ничего не сумел скопить, а возвращаться побежденным не хочу.

– Почему, скажи на милость, ты ставишь свой успех выше ее артистической карьеры?

– Она работает без сна и отдыха. Играет в театре, без конца ездит на гастроли. В этой стране чертова прорва театров. Так что без дела она не сидит. А сейчас отказывается от любых предложений и уже месяц днем и ночью репетирует пьесу. Но мадам этого мало, ей, видите ли, требуются «новые вызовы»!

Кристине надоел алжирский театр, она мечтала о кино. В картине «Пепе ле Моко»[47]у Кристины была роль в массовке, всего две сцены, но одна из них с Габеном. Больше она не снималась.

Кристина написала Габену, чтобы попросить совета, но ответа не получила. Побывала на студии в Бийянкуре, попробовалась на роль в костюмном фильме об эпохе Великой французской революции, о результатах ей не сообщили, и она убедила себя, что должна переехать во Францию, ибо только там можно добиться успеха. Решено: после премьеры пьесы и гастролей, если таковые состоятся, она отправится в Париж.

– Это будет катастрофа, если Кристина уедет. Я без ума от нее, понимаешь? Ты должен мне помочь, Йозеф.

Морис сочинил историю о некоем актере, который преклоняется перед театром и презирает кино. Он прочел массу интервью со знаменитостями в «Синемонд» и «Синеревю», и все они утверждали, что истинное искусство «прописано» на сцене. Морис был профаном, но звездам доверял, а они относятся к кино свысока, считают его способом заработать легкие деньги, эрзацем, которым занимаются те, кто провалился на подмостках, не понравился придирчивой публике, готовой освистать любого, не умеющего играть классику. Кино – искусство иллюзий, актер становится марионеткой в руках ловкача-режиссера.

– Если Рэмю[48], Жуве[49]и Гитри[50]сходятся во мнении, им можно верить, разве нет?

Морис достал из бумажника сложенную вчетверо вырезку, аккуратно развернул и начал читать срывающимся от волнения голосом:

– «…Музыка расставляет нужные акценты, свет подсказывает зрителю, куда смотреть, умелый монтаж определяет за него, что он должен увидеть. Настоящий артист не нуждается в подобных ухищрениях, чтобы привлечь внимание сидящих в зале зрителей, которые ерзают, кашляют, вздыхают, аплодируют, свистят и трепещут, ибо артиста делает публика. В кино между артистом и его публикой стоит экран…»

– Вот это ты и должен объяснить Кристине.

– Но мы не знакомы!

– Я часто говорил ей о тебе, и она жаждет личной встречи. Завтра у нее премьера.

– Мне не хочется идти, я в театре скучаю.

– Но я прошу о дружеской услуге! Сделай над собой усилие.

– Если Кристина приняла решение, она никого не станет слушать. Ты действительно любишь эту девушку? Так женись на ней.

– Я об этом думал, но она против брака. Говорит, что семья – тюрьма для женщин, и хочет сохранить свободу.

– Феминистка! Тебе не повезло. По большому счету она права. Возможно, стоит представить дело иначе? Ты любишь детей? Хочешь завести семью?

– Она считает, что рождение ребенка закабаляет женщину, привязывает ее к домашнему очагу и это оскорбительно. Кристине нужен успех, она не собирается заниматься хозяйством.

– Ну так уговори ее! Белое платье, Мендельсон, медовый месяц в Венеции… Может сработать.

– Я соврал насчет своего возраста.

Услышав подобное признание, любая женщина обняла бы Мориса, утешила его, посмеялась и простила, однако реакцию Кристины никто не взялся бы предсказать.

Морис принадлежал к племени неисправимых бабников, волокит, трепачей, любителей сентиментальных историй. Некоторые ловеласы носят каблуки, другие – пиджаки с подкладными плечами, третьи зачесывают волосы с затылка на лысину или красят их в жгуче-черный цвет, Морис был завзятым вралем и мог этак небрежно (псевдонебрежно!) дать понять собеседнику, что он – тайный внук Рокфеллера (боже, какой у него трудный характер!), летчик-испытатель нового французского реактивного самолета (но об этом не следует распространяться, вы же понимаете!) или секретный агент на отдыхе (инкогнито, но вам я доверяю).

– Значит, тебе двадцать три? Невероятно! Ты и меня провел, – признался Йозеф.

– Я выгляжу намного старше, и для дела это неоценимое преимущество.

– Женщины – странные существа. Если переспишь с другой, она подумает: такова жизнь, все мужчины мерзавцы, придется смириться. Но вранья про возраст она тебе никогда не простит.

Из заводской кирпичной трубы поднимался белый дым. Пьянящий запах апельсинов обволакивал людей – их было четыреста или пятьсот, – собравшихся в бывшей промышленной зоне на бульваре Тьера. Морис и Йозеф пришли с приятелями, и сейчас те пытались убедить их, что «Амер Пикон»[51]помогает лечить малярию.

Установленный факт.

Поначалу французская армия заказывала значительное количество этого аперитива для лечения военнослужащих. Скептицизм Йозефа поражал его товарищей: только иностранец может быть таким недоверчивым.

– Лет сто или двести назад было отмечено благотворное действие сверхдозы хинной настойки, – сказал Йозеф. – Сегодня для достижения результата пришлось бы выпить сотни литров. Цирроз убил бы тебя прежде малярии.

Продолжить он не успел – толпа двинулась вперед, и они оказались в помещении заброшенного склада.

Театральный антураж отсутствовал напрочь. Не было ни афиши, ни билетной кассы, ни билетов, ни билетерши. Даже кресел, да что там – стульев и тех не было.

Зрители стояли плечом к плечу, входящие теснили переминающуюся на месте толпу. Мориса и Йозефа отнесло к столбу, еще полчаса публика старалась угнездиться в импровизированном «зале», потом двери закрыли, свет погас и установилась тишина.