Читать книгу - "Кирза - Вадим Чекунов"

Видим мы теперь их редко. Пришибленные, даже Ситников притих. Чумазые, в дочерна грязных спецовках.

Вовка Чурюкин в первой роте сразу был определен замполитом в художники. Целыми днями рисовал стенгазеты и боевые листки. По ночам делал старым альбомы. Под глазами — синие круги от недосыпа.

Но это лучше, чем синяки.

Художников ценили, сильно не били.

У первой роты, их казарма напротив нашей, прозвище «буквари».

Командир роты, майор Волк, завернут на соблюдении устава. У каждого его подчиненного в тумбочке имеется подписанный своей фамилией серый томик. Проводятся ежедневные занятия со сдачей зачетов на предмет знания статей.

Козыряют не только офицерам, но и друг другу. При приближении старшего по званию, будь то хоть ефрейтор, переходят на строевой шаг.

Никаких гнутых блях и подрезанных сапог. Все застегнуты на крючок.

Курилка возле их казармы испещрена поэтическими размышлениями на заданную тему.

«Устав знаешь — метче стреляешь!» «О воин, службою живущий! Читай Устав на сон грядущий! И поутру, от сна восстав, усиленно читай Устав!» И почти есенинское:

«Что ты смотришь, родная, устало,

Отчего в глазах твоих грусть?..

Хочешь, что-нибудь из Устава

Я прочту тебе наизусть?..»

Поначалу, в карантине, мы мечтали о том, чтобы служить у «букварей». Ну что, тот же карантин, только подольше. Трудно, но жить можно. Главное — нет дедовщины.

Рыцк, прослышав, замахал ковшами своих ладоней:

— Да вы что! Там же смерть! Косите под дураков, в кочегарку лучше проситесь, только не к «букварям»! Я врагу не пожелаю… Нет, вот Торопову — пожелаю! Ему там самое место!

При упоминании Андрюши Рыцк начинал нервно моргать.

Опытный Рыцк оказался прав.

Замордованные уставным порядком солдаты с нетерпением ожидали ночи.

Самая зверская, бессмысленно-жестокая дедовщина творилась именно в казарме «букварей».

Бить старались, не оставляя следов — по животу, почкам, ушам. Почти все бойцы мочились кровью.

Чурюкину, как человеку искусства, доставалось по минимуму. Согнувшегося, его лупили кулаком по шее, чтобы не оставалось синяков.

При этом глаза следовало придерживать, прижимать пальцами. Чтобы не вылетели.

Периодически у «букварей» кто-нибудь так сильно «падал с лестницы», что в часть приезжал военный дознаватель. Бродил по казарме, беседовал, оценивал чистоту и порядок. Сытно обедал и, пьяный вдребадан, уезжал обратно.

Раз, когда рядовой Потоску «поскользнулся в туалете» и лишился сразу пяти зубов, из Питера приехал капитан-особист.

Майор Волк в тот день был дежурным по части. Мы с Пашей Сексом стояли на КПП.

Капитан позвонил от нас в штаб.

— Дежурный по части майор Волк! — услышал он в трубке рокочущий голос.

Капитан замялся, обвел нас глазами и пискляво произнес:

— Это капитан Заяц, из прокуратуры.

На обоих концах провода пауза.

— Что, правда, что ли, Заяц?! — оправился первым дежурный.

— А что, правда, Волк? — неуверенно пропищал капитан.

Капитан Заяц оказался человеком въедливым, проторчал в части несколько дней. Новая серия «Ну, погоди!» — острили в полку. Заяц заставил майора понервничать, подолгу беседуя с каждым солдатом в отдельном кабинете за закрытой дверью. Но и он в конце концов уехал ни с чем.

Это в мультфильмах зайцы такие ушлые.

В жизни все совсем наоборот.

Когда наш взвод проходит мимо других рот, например, в столовую, отовсюду слышится лошадиное ржание: «Иго-го! Пошла конюшня сено жевать!» Или звонко цокают языком, изображая стук копыт.

Причина проста.

До Воронцова, который получил взвод полгода назад, командовал здесь некто прапорщик Гуляков, по кличке Гуливер.

Прозвище свое Гуливер оправдывал сполна — росту в нем было два метра семь сантиметров. Длинное, рябое от оспинок лицо, мелкие и короткие кудри, голубые глаза убйцы.

Два раза в месяц Гуливер страшно напивался и крушил все, слоняясь по военгородку. Справиться с ним никто не мог. Из основания избушки на детской площадке прапорщик вытягивал длинное бревно и, размахивая им как палкой, отгонял патруль.

Побуянив, Гуливер сдавался сам, покорно давал себя связать и отправлялся на гауптвахту, которую охраняли его же подчиненные. В камере, понятно, он не сидел. В караулке, не разрешая включать телевизор, грустно отпивался чаем и читал наизусть стихи Есенина.

В конце концов его сняли со взвода и отправили заведовать столовой.

Там он неожиданно подобрел и успокоился, но не совсем, конечно.

С легендарным этим человеком мне удалось завести приятельские почти отношения.

На втором году службы, во время очередной отсидки Гулливера на губе, я принес ему несколько привезенных из отпуска книг. Только что вышедшие сборники — Клюев, Кольцов, Заболоцкий, Северянин… Цветаева, еще кто-то там…

Манерные «ананасы в шампанском» Гуливер отверг сразу. А вот Клюев, и как не странно, Пастернак пришлись ему по душе.

Почти каждый вечер я заходил к Гуливеру в столовую, и за миской вареного мяса рассказывал ему об обериутах и маньеристах, серебряном веке и ремизовской школе…

Задумчиво слушая, Гуливер время от времени прерывался, как он говорил, «на раздачу пиздюлей» поварам и наряду.

Затем возвращался, усаживался напротив, и если я забывал, напоминал, на чем мы остановились.

В бытность свою еще командиром взвода охраны, прапорщик Гуляков личный состав подбирал себе по каким-то своим, особым усмотрениям.

Под его командованием служили: рядовые Рябоконь, Черноконь, Конюхов, Рысаков, Коновалов, Коньков и Конев, ефрейторы Белоконь, Лошак и Жеребцов, сержанты Кобылин и Копытин. Ну и по мелочи — Уздечкин, Подкова, Гнедых… Верховодил всем этим табуном старший сержант с соответствующей фамилией — Гужевой.

Гуливер пытался заполучить и солдата по фамилии Кучер, но того, с медицинским образованием, отстояла санчасть. Гуливер негодовал страшно. Перестал здороваться с начмедом Рычко.

В общем, во взводе не хватало только Овсова, для комплекта.

Половина из лошадиных фамилий уже давно на дембеле, но слава за взводом осталась.

У нас и песня была строевая — про коня.

Длинная, от казармы до клуба доходили, допевая последний куплет.

Пели с чувством, «якая» на хохляцкий манер:

Як при лужке, при лужке,

При широком поле,