Читать книгу - "Павел II. Книга 1. Пронеси, Господи! - Евгений Витковский"

Так или иначе, таганрогский миракль подошел для меня к концу. Сколь сожалею я ныне — простите мне, дорогой друг, столь бесчисленные повторы и ламентации, — что не внял я некогда настояниям покойного Павла Спасского и не извел своевременно под корень франкмасонское наваждение в пределах российских, а, напротив, сам подпал наущению оных; боюсь даже, не масоны ли подстроили злополучную мою первую встречу с бароном Тавернье в 1817 году! Но дело было сделано, путь мой лежал в Екатеринослав, затем в глухой Саровский скит, где положил я проситься в послухи к преподобному отцу Серафиму. Одевшись в крестьянскую одежду и кутаясь, дабы прикрыть от нескромных взоров свое все еще бритое лицо, глухой ночью покинул я Таганрог с котомкою…»

Страница обрывалась. Софья судорожно закусила губу и медленно выпустила из рук листки: оба, покружившись, упали на полированную поверхность — ибо держала она их, читая, у самых глаз. Не чета тупоумному братцу, она соображала сразу, хотя и не поняла три четверти всех этих фамилий и событий, но осознала, что все дела временно сейчас по боку, что ЧТО-ТО она нашла, кажется, весьма дорогостоящее. Но вопросов было еще очень много, и первым делом, конечно, надлежало исследовать все документы, а прочла она только полтора письма. Третий листок оказался свидетельством о смерти Алексея Федоровича Романова, последовавшей двадцать второго июля 1904 года от сердечного припадка в городе Дерпте: короткая записка с синей печатью, выданная нотариусом сыну покойного, Михаилу Алексеевичу Романову. Дальше оставалось совсем немного пошевелить мозгами, имя своего родного деда Софья как-нибудь уж помнила. Последний документ был непонятен вовсе — оказалась это весьма старая купчая крепость на какой-то дом в Эстляндии. Наконец, белый листок, в который четыре желтых были завернуты, представлял собой схему, при одном виде которой у Софьи захватило дух:

И все, более ни слова. Но Софье этого было более чем достаточно. Энергичное лицо царевны Софьи на известной картине художника Репина казалось ей симпатичным, всегда находила она в своих чертах сходство с лицом неудавшейся царицы, но понимала трезвым умом, что выдает желаемое за действительное, и прятала зеркало. Откуда ей было знать, что сходство это фамильное?

Софья почувствовала, что сейчас ей тесен мир, особенно затхлый мирок городка Свердловска, из которого она дай-то Бог раз в год в Москву выбирается походить (тут Софья себе льстила — почти исключительно по магазинам), тесен лифчик, ибо грудь просит широкого, настоящего дыхания, тесна вся ее жизнь, ибо она рождена для другой участи, не выколачивать деньгу из придурка Витьки, а чеканить свои собственные деньги, не домашними грязными делами заниматься, а одними только государственными. Ей хотелось мантию из соболей и много молодых пажей, так, чтобы каждую неделю менять фаворитов (Софья путала царевну Софью с императрицей Екатериной, за царевной Софьей этой склонности как раз не водилось), и еще горностаевую мантию, и еще Царское Село (дворец тамошний, точней, — снова она от волнения путала эпохи), и еще драгоценности Алмазного фонда, говорят, частично разбазаренные большевиками, но уж по крайней мере те, которые остались, — они-то уж точно представлялись Софье ее бесспорной наследной собственностью, уж никак не быдла всякого теперешнего. А еще ей хотелось сразу же, немедля, убить своего мужа Виктора — хотя бы морально. Но Виктор кого-то с утра подмазывал в обкоме, и добраться до него сию минуту было совершенно нереально. Вспомнила и еще многих, кого убить бы тоже не мешало, брата родного тоже совсем мельком припомнила, но его она даже не больше всех ненавидела, был еще один человек в ее прошлом, которому она много чего прощать не собиралась такого, о чем старалась и не вспоминать даже. Нужно было собраться с мыслями. Софья точно знала, что судьба ее переломилась, что никогда уже Софье Романовой не удасться подумать о себе как о Софье Глущенко. Несказанно мерзка стала ей вдруг даже фамилия мужа — что за пакость такая, Глущенко, да как такое выдумать можно даже, чтобы это убожество хотя бы в мыслях могло вообразить себя ее мужем! Ни на секунду не пришла ей в голову мысль о том, что законный наследник престола — ее младший брат, Павел. Нет, она видела царицей на троне только себя, без вариантов, дураков нету!

Впрочем, вспорот был только один том Брокгауза, а того быть не может, чтобы все остальные без начинки оказались. Отбросив суетную мысль о тысячной цене Брокгауза, красная и растрепанная, Софья схватила нож и кинулась в коридор, где полтора десятка томов лежали еще ненафаршированные нафталином, а семьдесят с лишним — как раз наоборот, уже нашпигованные. Софья села на прежнее место, взяла том — и со всей силы полоснула по уже порезанному пальцу. «Так тебе и надо, дура, что голову теряешь, — ругала себя Софья, впрочем, довольно мягко, отмывая повязку под краном, с грехом пополам делая новую. Нечего вещи портить: переплеты снимать и аккуратно можно». Заперла входную дверь на щеколду: Виктор может и подождать, если придет, а больше никого она не ждет и в гробу всех видала. Не поленилась перетащить все восемьдесят с лишком томов в кабинет к Виктору, нож выбросила на фиг, скальпель взяла хирургический, хорошо заточенный. Взяла первый том, переплет отрезала ничего, только свой же нафталин посыпался. Второй том взяла — тоже ничего, кроме нафталина. Терпеливо резала и резала, часто чихая, пока не дошла до девятого тома, — в первых восьми отец по каким-то своим соображениям ничего прятать не стал, кстати, а ведь это отец прятал, кто, как не отец, хорошо, что книги поганцу Пашке не оставила! Брокгауза этого он на толкучке сразу после войны купил, было у Софьи такое детское воспоминание. Взяв девятый том, она поняла — то самое. Аккуратно отделила картонную крышку, заранее, наощупь уже догадываясь — что именно должно сейчас отыскаться. В нижней части корешка, намертво втиснутый в переплетный клей и картон, светился тонкий и строгий перстень с синим камнем огранки «маркиз», иначе говоря, очень длинным, закрывающим почти всю фалангу пальца. С изнанки камня ясно прочитывалась надпись, ставшая еще ясней из-за попавшего в граверную бороздку клея:

АЛЕКСѢЙ ВТОРОЙ

Софья, почти воя в душе от жадности и от обиды на судьбу, со слезами на глазах вонзила скальпель в корешок десятого тома.

Часа примерно через два, когда благоверный Виктор, видать, еще домазывал какое-то начальство в пригородном ресторане, Софья скальпель отбросила туда же, куда раньше кинула нож. Все тома, включая взятые с бою дополнительные, не зря придурка за ними проперла, — были добросовестно выпотрошены. Знай Софья, что достались они ей уже после того, как брат всю эту семейную тайну разворошил с другого конца, — не прожил бы Павел и часа, заколола бы его тем же скальпелем. На столе лежала добыча: почти два десятка писем Федора Кузьмича к иеромонаху Иннокентию, в миру звавшемуся графом Свибловым, а также и к сыну Алексею; черновик письма императору Александру Второму, в котором пытался старец увещевать молодого монарха, — письмо, видимо, так и не было никогда отправлено, ибо обрывалось на полуслове; письмо, всего одно, Алексея — отцу, на очень плохом французском языке, — кстати, все письма старца были написаны по-французски, кроме одного — письма к молодому царю-племяннику, от которого старец, видимо, уж вовсе ничего не ждал, даже знания культурных языков, оттого, быть может, и письмо бросил; четыре очень странных, на темно-зеленой бумаге с водяным знаком написанных письма от некой особы женского пола — и водяной знак, и подпись коей представляли просто русскую букву «Ю», — письма были адресованы, видимо, деду Михаилу, ибо начинались обращением «Мон шер Мишель». Читать все это пока не было времени, нашлось еще и свидетельство о крещении отца от 1910 года, узкий флакон с ярко-розовой жидкостью, который Софья открывать не рискнула: яд, наверное, вещь, монархам всегда очень нужная; фотографии незнакомых людей без подписей и с подписями: «Альберт», «Николя», «Наш дом в Каратыгине», «Двор дома», «Наш кот Дося» — и в том же духе добрых еще полсотни, еще много всяких мелочей и записок, часть которых была адресована отцом кому-то, а на части назойливо повторялась одна и та же фраза: