Читать книгу - "Собрание сочинений в 9 тт. Том 4 - Уильям Фолкнер"

что она там, поэтому понесся во весь опор прямо через поле, не дав ей времени отдышаться. Вы, наверно, видели, как он скакал напрямик, будто у него появились соколиное зрение и собачье чутье. А лиса была там, где притаилась от собак. Но она не успела отдышаться, и когда попыталась перескочить через отвал, видимо, недопрыгнула, застряла в вереске и от усталости не могла высвободиться и бежать. А он подскакал — и через канаву, как лиса и рассчитывала. Только она была в вереске, он на лету увидел ее, прямо в воздухе спрыгнул с лошади и приземлился ногами в вереск, как и лисица. Может, тогда она попыталась юркнуть в сторону; не знаю. Он говорит, что она извернулась и бросилась ему в лицо, он кулаком сшиб ее на землю и затоптал каблуками насмерть. Собак там пока что не было. Но он и без них обошелся.

Старший умолк и с минуту молча сидел, неопрятный, нескладный на облезлом, терпеливом муле.

— Ну что ж, — наконец сказал он, — поеду, пожалуй. У меня сегодня еще крошки во рту не было. Счастливо оставаться.

И тронул мула, второй мул последовал за ним. Старший не оглядывался.

Но парень оглянулся. Окинул взглядом сидевшего на гнедом мужчину с сигаретой между пальцев, от которой в солнечной тишине поднималась в безветренный воздух легкая струйка дыма, женщину на рыжей кобыле, поднявшую руки и шевелящую пальцами в сияющих, напоминающих ореол волосах; он мысленно тянулся, стремился перенестись к этой далекой, недосягаемой женщине, пытаясь удержать в памяти этот бесплодный, безмолвный миг разлуки и отчаяния, которое у молодых сродни ярости: ярости из-за того, что эта женщина загублена, отчаяния из-за мужчины, в облике которого на этой скорбной, роковой земле воплотилась ее погибель.

— Она плакала, — произнес парень и разразился руганью, гневно, бессмысленно, не адресуясь ни к кому.

— Будет тебе, — сказал старший, не оборачиваясь. — Дома, небось, как раз будут готовы кукурузные лепешки к охотничьему завтраку.

СМЕРТЕЛЬНЫЙ ПРЫЖОК

I

Аэроплан появился над городом вдруг, почти как видение. Летел он быстро: мы едва успели его заметить, а он уже был на вершине мертвой петли, прямо над площадью, в нарушение и городского и правительственного указов. И петля была неважная, ее сделали будто со зла — небрежно и на предельной скорости, словно летчик был неврастеником, или же очень спешил, или же (странное предположение, но у нас в городе живет бывший военный летчик; он выходил с почты, когда появился аэроплан, летевший на юг; увидев неважно выполненную мертвую петлю, он и высказал эту мысль) летчику хотелось максимально сократить пролет, чтобы сэкономить бензин. Аэроплан вышел на вершину петли с опущенным крылом, как будто собираясь сделать иммельман. Потом он сделал полубочку, закончил петлю на три четверти и, завывая, на полном газу, все так же внезапно, точно видение, исчез на востоке, в направлении аэродрома. Когда первые мальчишки туда прибежали, аэроплан стоял на земле, в огороженном углу, на самом краю летного поля. Он был неподвижен и пуст. Вокруг не было ни души. Он отдыхал, пустой, безжизненный, весь побитый и заплатанный, неумело, в один слой выкрашенный мертвенно-черной краской и здесь похожий на привидение, будто сам по себе прилетел, сделал петлю и сел.

Наше летное поле еще в самом зачаточном состоянии. Город лежит на холмах, и аэродром — бывшее хлопковое поле — занимает сорок акров бугров и оврагов: срыв и засыпав их, удалось построить две взлетные дорожки крестом, сообразуясь с господствующими ветрами. Сами по себе дорожки достаточно длинны, но аэродромом, как и всем нашим городом, заправляют люди, которые уже были в годах, когда молодежь только начинала летать, а поэтому вокруг дорожек кое-где тесновато. С одной стороны мешает купа деревьев, которую владелец не позволил рубить; с другой — дворовые постройки фермера: навесы, хлева, длинный сарай, крытый гнилой дранкой, и большая копна сена. Аэроплан остановился у забора возле этого сарая. Мальчишки, негры и один белый вылезли на дороге из фургона и молча глазели на двух человек, которые вдруг появились из-за сарая, — оба в шлемах и сдвинутых на лоб защитных очках. Один был высокий, в грязном комбинезоне. Другой — совсем низенький, в бриджах, обмотках и грязном, покрытом пятнами пальто, выглядевшем так, будто оно промокло, а потом село. Этот заметно хромал.

Возле угла сарая оба остановились. Казалось, не поворачивая головы, они сразу охватили всю картину. Высокий спросил:

— Что это за город?

Один из мальчишек ответил ему.

— Кто здесь живет? — спросил высокий.

— Живет? — переспросил мальчик.

— Кто заведует летным полем? Это частный аэродром?

— А-а, нет, городской. Они и заведуют.

— И живут здесь? Те, кто заведует?

Белый, негры и мальчишки не сводили глаз с высокого.

— Я спрашиваю, есть у вас в городе кто-нибудь, кто умеет летать, у кого свой аэроплан? Или приезжие летчики?

— Да, — сказал мальчишка. — Тут живет один, он летал на войне, в английской армии.

— Капитан Уоррен служил в Королевском Воздушном флоте, — уточнил другой мальчишка.

— А я что говорю? — сказал первый.

— Ты говоришь — в английской армии, — сказал второй.

Тут заговорил низенький, тот, что хромал. Он спросил высокого глухо, вполголоса, выговаривая слова, как эстрадный комик, вместо «ч» он произносил — «тш», а вместо «э» — «о».

— Это что значит?

— Все нормально, — ответил высокий. Он прошел вперед. — Кажется, я его знаю. — Низенький двинулся за ним, сильно припадая на ногу, как краб.

У высокого было изможденное лицо, заросшее двухдневной щетиной. Даже белки глаз у него были какие-то нечистые, а взгляд напряженный, бешеный. На нем был грязный шлем из тонкой дешевой материи, хотя на дворе стоял январь. Защитные очки тоже были старенькие, но даже мы поняли, что когда-то они были хорошие. Однако все перестали смотреть на него, разглядывая коротышку; позже, увидев его своими глазами, мы, люди постарше, сошлись на том, что никогда не встречали человека с таким трагическим лицом — оно выражало смертельную обиду и застывшее непреодолимое отчаяние, — как будто этот человек по своей воле носил при себе бомбу, которая в любой день и час могла взорваться. Нос у него был непомерно большой, даже для очень рослого человека. Да и вся верхняя половина лица под тесно облегающим шлемом была бы уместнее на теле ростом в шесть футов. А то, что было под носом, под той воображаемой поперечной линией, которая, пересекая лицо над верхней губой, идет к затылку, то есть челюсть, — занимало не больше двух дюймов. Рот был похож на длинную плоскую щель, захлопнутую под носом, как пасть акулы, так что