Читать книгу - "Истребитель - Дмитрий Быков"

Вот тоже был случай. Просчитывать крыло Антонов поставил двух наиболее перспективных людей, лично ему не знакомых, – 465-го и 113-го, один лет сорока, прибывший из Канска, другой лет пятидесяти, из Норильска.

– Ну что же, будем знакомиться, – неприветливо сказал старший. – Откуда?

Младший назвал лагпункт.

– Не в том смысле. Откуда сам?

– Из Ленинграда.

– Это хорошо, я из Москвы, но бывал у вас регулярно. – Старший сильно картавил. – Где работали?

– В Академии наук.

– Не свисти, – грубо сказал старший. – Уж в Академии я знал всех.

– Я тебя тоже там не видел, – огрызнулся младший.

– И не мог видеть. Ты там не работал. Колись.

– Я заведовал теоретической механикой в воен-мехе, – озлился младший.

– Теоретической механикой, – с торжеством воскликнул старший, – в военмехе заведовал Крутков!

– Ну, – недоуменно подтвердил самозванец. – Я и заведовал.

Старший пристально вгляделся и сел на табурет.

– Юрий Александрович, – пролепетал он.

– Сорок лет Юрий Александрович, – все еще обиженно буркнул бывший завкафедрой.

– А я умер! – закричал старший так, что все обернулись. – Я умер, помните?

– Не помню.

– Ну как же не помните! Румер, Юрий Румер!

Крутков внимательно вгляделся и тоже рухнул на табурет.

– Действительно умер, – сказал он тихо.

Этот эпизод получил разнообразные трактовки. Френкель, человек странный и несколько надломленный, глубоко интересовавшийся религией и оккультизмом, вспомнил о случае в Эммаусе, известном только в трактовке Луки – словно он был там лично. Двое апостолов шли в Эммаус и с ними некто. Тут странно было все: и то, что этот некто пошел с ними, и то, что они не удивились ему, и то, что не стали расспрашивать, откуда он взялся. То было сумеречное время, когда апостолы еще не вполне пришли в себя, а многие искренне полагали, что воскресший им привиделся.

Они шли в Эммаус, разговаривая о том о сем, «но глаза их были удержаны» – как сие понять? и кем, если не им, они были удержаны? Или они были удержаны тайной скорбью, невысказанной мыслью – на этот счет нет никакой ясности. Один из них, именем Клеопа, стал рассказывать спутнику, что было в Иерусалиме. Этот Клеопа, по одним сведениям, был брат Иосифа Обручника, то есть дядя Христа, по другим же – мужем родной сестры Богородицы, но в любом случае ближайшим родственником Иисуса и не узнать его не мог. На известной картине Мелоне он изображен длиннобородым старцем. И Клеопа рассказал, что явился пророк, предсказанный писаниями, но был распят, и теперь вообще неизвестно, верить ли писаниям, а главное – зачем теперь жить? Но Иисус – а это был именно он – отвечал: «О, несмысленные и медлительные сердцем, чтобы веровать всему, что предсказывали пророки!» – и подробно изъяснил все, что было сказано о славе Иисуса и о предательстве. И когда они за разговором дошли до Эммауса, Иисус хотел идти далее. Вот это, заметил Френкель, мне нравится больше всего – что он хотел идти далее! Но я вижу этот легкий туман, как в вечерней Ялте, и зажигающиеся в домах огни, и весь этот вечерний Эммаус, селение в шестидесяти стадиях от Иерусалима, – оно почитаемо и ныне, ибо его под именем Амуас опознала св. Мария Вифлеемская, которой Христос явился в видении и указал место первого явления. Странно было все это слушать от физика, специалиста в области навигационного приборостроения, – хотя что же странного? Всякий физик, глубоко чувствующий предмет, знает, что в основе науки лежит непостижимое, а наука – всего лишь сеть конвенций, выстроенных поверх непостижимого, inconcentible! – как кричал несчастный Бартини.

Итак, апостолы упросили Иисуса не идти дальше и остаться с ними. И только тогда по движению, которым он преломлял хлеб, они узнали его! Чувствуете вещь, которую не выдумаешь? Это ниоткуда не могло взяться, это было. «Тогда открылись у них глаза, и они узнали Его. Но Он стал невидим для них». Чувствуете? Как только узнали, стал невидим! Разумеется, с ним случилось преображение. И разумеется, он не прежний, и все прежние его только раздражают. Увидите, мы вернемся к нашим, даже к самым любимым, и будем раздражать друг друга – потому что мы без них и они без нас слишком много перенесли! Сказано же: и в мире новом друг друга они не узнали, чего нет в оригинале, это уж он вписал, гениальный русский мальчик, – и на эту строчку Френкель ссылался даже с большим трепетом, чем на Луку. Я уверен, добавил он, что, если мне суждено увидеть Ксению только там – жену звали Ксения, Френкель по ней жестоко томился, – я, может быть, тоже не узнаю ее в первую минуту, но будут какие-то вещи, по которым узнаю.

Эта идея заинтересовала Надашкевича, который в юности изучал английский и читал в оригинале Диккенса. Его особенно увлекал незаконченный роман «Тайна Эдвина Друда». После исчезновения Эдвина Друда, которого, скорей всего, убил родной дядюшка, влюбленный в его невесту, дело начинает расследовать некий Дик Дэчери. Одни считают, что Друд мертв, другие – что уцелел и переоделся в Дэчери, а то, что его никто не узнаёт, как раз и было сюжетным фортелем, который обещал Диккенс. «Не все мы умрем, но все изменимся!» – важно предупреждал Надашкевич. На этих волшебных преображениях можно было построить несколько недурных сюжетов вроде того, который только что перед ними разыгрался; и впрямь, продолжал Надашкевич, мы все, прошедшие арест и чудесное воскресение, люди с другим составом крови. Быть может, добавлял еще с одесской язвительностью, с учетом этого разработано наше местное меню. Чтобы мозг ни на что не отвлекался, еда должна быть питательной и невкусной (он, верно, забыл, как за три месяца перед тем жрал рыбьи кости).