Читать книгу - "Коммунисты - Луи Арагон"

class="p1">— Скажи, Жоржетта… а раньше… до того… ну… до того как ты встретилась с Орельеном… тебе никто не нравился, ты ни с кем не целовалась… тебя никто не волновал, не…

Госпожа Лертилуа оперлась на подушки. Просто поразительно, как будто это женщина другой эпохи. Эпохи шалей и вееров. Английский костюм и блузка не идут к ней. Лицо белое, без загара, солнце Лазурного берега не действует на нее. Из прически выбиваются светлые завитки, она не позволяет парикмахеру притрагиваться к ним.

— Что ты вздумала вдруг допрашивать меня, Сесиль? Дай-ка вспомнить… До Орельена?.. Ах, боже мой, ну, конечно, я была хорошенькая десять лет назад, и меня немножко разбирало любопытство… а живешь ведь не в пустыне… но чтобы кто-нибудь меня волновал до него… нет, кажется, никто… Из партнеров по танцам, из приятелей — никто. А все-таки… Ты умрешь со смеху… Я была влюблена, влюблена до безумия, ни за что не догадаешься, в кого… Нет, ты его знаешь!.. — Она расхохоталась. И стала вдруг похожа на большую нашалившую девочку… — Даже не старайся угадать!.. В Мориса Шевалье[242]! Да, да. Сейчас-то мне смешно. А в восемнадцать лет у меня была одна мысль: видеть его, слушать его пение, а потом вернуться домой и плакать. Подумай только — Шевалье! Даже непонятно. Должно быть, мне в нем нравился такой, знаешь, простецкий стиль, что-то от мастерового — понимаешь, это так непохоже было на молодых людей, с которыми я играла и теннис… Мне, кажется, стоило ему сказать слово, и я бы пошла за ним куда угодно… Это длилось около года. А потом я познакомилась с Лертилуа. Вот и все. Видишь, как просто.

Да, это было очень просто. Они поговорили о смерти Розины де Монте-Чинери. Ты будешь на похоронах? А когда ее хоронят? Только в среду? Нет, я завтра уезжаю. Последние годы мы с ней мало встречались… Мне надо сделать покупки: поедешь со мной? Они вышли вместе. Жоржетте надо было главным образом исполнить поручения золовки — Армандина прислала целый список — она никогда не упускала оказии. Пойдем пешком, мне интересно посмотреть, какой Париж во время войны. Где лучше купить галстук Жаку Дебре? Это очень важно. Там ведь теперь англичане, а уж они-то в галстуках понимают! Я помню, есть такой магазин на улице Риволи… но там, по-моему, очень все кричащее… Мне-то, знаешь, безразлично. Но для Лилля! Кстати, я не читала сегодняшних газет, что нового?

— Немцы эвакуируются из Прибалтийских стран, — сказала Сесиль.

Вот как? Значит они там были? А сколько всего этих Прибалтийских стран? И почему они оттуда эвакуируются? Ах, не армия… немцы, которые жили там постоянно! Это вроде жителей Страсбурга, которых отправили в Перигэ… Оказалось, что Сесиль превосходно осведомлена обо всем, что касается Прибалтики. Она читала книги по этому вопросу, заглянула в Ларуса. Жоржетта слушала ее, разинув рот. Это было так непохоже на ее маленькую Сесиль. Сама она знала о Литве только одно: что оттуда родом О. В. Любич Милош — поэт, которого напечатали в «Нувель ревю франсез»[243]. И потом она покупала в гастрономическом магазине в Отейле рижские товары — консервы и водку. — Да ведь Рига не в Литве, а в Латвии, — перебила Сесиль. — Ну, знаешь, для меня это одно и то же. Так или иначе, и в Латвии, и в Литве, и повсюду там немцы собирают пожитки. Это в результате соглашения между Советским Союзом и немцами. — Странно, я что-то не понимаю. Выходит, будто Гитлера там побили… а как же тогда с пресловутым жизненным пространством?.. И я от всех слышала, что единственные приличные люди там — немцы.

— Осенью нельзя покупать полосатые галстуки. Посмотри: правда, это как-то вульгарно для осени?

— Что вы, сударыня, — возразил приказчик, повидимому, англичанин, — я продал точно такой герцогине Виндзорской для герцога…

Но Жоржетту и это не убедило.

* * *

Сесиль и Луиза никак не могли не пойти на похороны Розины де Монте-Чинери. Такая очаровательная была старушка, кусок истории целой эпохи!.. Даже похождения молодости, дела давнишние — о них можно было и позабыть — придавали ей еще больше очарования. На похоронах были все очень удрученные. Все, кто не бежал из Парижа. Кокто говорил: — Она угасла, — делая своими гибкими, как у фокусника, пальцами жест, которым было сказано все. Вспоминая эту щупленькую старушку, эту заморскую птичку, сморщенную под ярким оперением, каждый наглядно представлял себе, как сердце у нее вдруг перестало биться. Она угасла… В отношении других это было бы общим местом, для нее — самым точным определением.

Не повезло — умерла как раз, когда война. Для других это, пожалуй, было бы безразлично, но для Розины, обожавшей всякие торжества… А когда война, хоронят наспех, кое-как. Трудно даже вообразить, до чего уныло отпевание в церкви Мадлен без музыки. В ризнице собрались родные, а снаружи, на площади, со стороны бульвара Малерб, друзья, словно украдкой, пожимали друг другу руки, бормоча: ужасно, какая грустная кончина. — А как, по их мнению, ей надо было умереть? — спросила Сесиль свою кузину. Луиза собиралась было сказать, что это глупый вопрос, но тут увидела Мари-Адель де Бреа. Понятия не имела, что она была так близка с Розиной… Так или иначе, это последний случай приблизиться к ней… Как люди одеты! Сразу видно, что война. Во всем она чувствуется, эта война. Послушай, Сесиль, давай удерем. Чтобы рассеяться, приглашаю тебя выпить стаканчик в «Пам-Пам» на улице Рояль. Не отказывайся. Мне, кстати, нужно позвонить по телефону.

Пока Луиза звонит по телефону, — вероятно, своему Диего, — Сесиль думает о ней, что, в сущности, она женщина, гораздо сильнее чувствующая, во всяком случае, гораздо больше женщина, чем Жоржетта. Ничего не поделаешь, такова жизнь: женщины нашего круга могут выбирать только между участью Луизы и участью Жоржетты — другого выбора у нас нет. А кто такая, в сущности, была Розина де Монте-Чинери? Луиза другой эпохи. Какой же путь предпочесть? Все равно, если умрешь в военное время, то тебя хоть и отпевают в церкви Мадлен, но без Генделя или Цезаря Франка… Она вспомнила, как Розина однажды во всех подробностях рассказывала ей про похороны знаменитой Кастильоне. В нашем свете о людях судят по их похоронам. Не знаю, звонит ли Луиза Диего или нет, по все равно — сколько же времени можно говорить!