Читать книгу - "Дневник - Витольд Гомбрович"

Любопытно. Потому что, с одной стороны, это аристократично, глубинно, утонченно, а с другой, — самый яркий образчик лжи и просто грубое упрощение. Снабдить бетховенскую музыку носом Бетховена, очеловечить ее настолько, что она чуть ли не приобрела форму и жесты личности? Кое-кто может мне заметить: ну как же, ведь ты сам не раз говорил, что надо искать творца за его произведением. Конечно, но не так примитивно! Творец, думаю я, должен представлять для критика лишь «отправную точку», слишком тесно связывать произведение с его создателем может только тот, кто не знает, насколько далеко в искусстве «язык лжет голосу, а голос — мысли». А уж в музыке такая наивность просто немыслима, потому что здесь форма достигает высшей степени объективизации. Ох уж этот Ницше! Ставить переработку темы в симфонии в зависимость от выражения глаз или способа лгать! Рассуждать о «необузданности» человека, способного обуздать фугу! Отказывать в самоконтроле и в стиле человеку, чьей профессией стало оформление душевных порывов в благородно-холодную форму! Вообразить себе, что Бетховен, поглощенный чисто музыкальными задачами, — формированием темы, получением из темы всех возможностей, проведением через тональности, организацией гармонии, всей этой композиторской работой, которая в конечном счете состоит в том, что из музыкального зародыша выводится несколько новых элементов формы, которые только потом «заиграют», пробивая для себя собственные пути… что, говорю я, Бетховен, пребывающий в этом царстве звуков, должен был во время своей работы быть еще вдобавок «душкой» в обиходном значении этого слова!

И почему Ницше приставляет музыке не обязательно удачный нос создателя вместо того, чтобы наоборот — снабдить нос создателя музыкой? На самом ли деле вариации тридцать второй сонаты такие уж варварские потому, что их написал кто-то, кого по сравнению с Гёте можно счесть варваром? Но, наверное, проще признать, что написавший эти вариации варвар вовсе не был варваром, что не плебей был автором фуги до-диез минор, что не у добродушного мещанина в голове родилось адажио из сонаты Hammerklavier, что не эксцентричный мечтатель возвел архитектуру пятой симфонии, не у простака возникла идея Adagio molto e messo.

Так откуда же у Ницше такое принижение Бетховена?

Но прислушаемся к тому, что говорит Ортега-и-Гассет, этот porteparole[187]последнего поколения.

«Между Бахом и Бетховеном существует та же дистанция, что и между музыкой „идей“ и музыкой „чувств“».

«Бетховен берет за исходную точку реальную ситуацию, в которую его ставит жизнь: отсутствие возлюбленной или отсутствие Наполеона, весенний день в деревне и т. д., эта ситуация вбрасывает в него потоки чувств, тягостных или бурных…»

«Если бы Баху предложили сделать то же самое, он счел бы такое предложение наглостью…»

И далее:

«Музыканты-романтики, вместе с Бетховеном, отражают простые чувства добропорядочного бюргера».

И объясняет, что существуют чувства обыденные, низшие, и чувства более тонкие и высокие, что Бетховен — певец как раз низа, а Дебюсси, этот «истинный художник», даже если бы и испытывал такие простые, приземленные чувства, он пристыженно задушил бы их в себе и дал бы право голоса чувствам утонченным, артистическим, идущим от высших сфер духа. Поэтому, — завершает Ортега, — такой музыкант, как Бетховен, пишет «Пасторальную симфонию», а такой, как Дебюсси, — «Послеполуденный сон фавна».

Достаточно повторить то, что я только что сказал о Ницше: откуда же у Ортеги такое принижение Бетховена?

Стало быть, «отсутствие возлюбленной или отсутствие Наполеона» представляют отправные точки бетховенских произведений? Стало быть, «обыденные», простые чувства не имеют в искусстве права на величие? Стало быть, Бетховен в музыке выражает чувства? Не примечательно ли, да что там примечательно: не бросается ли в глаза, что в таком стиле говорится о Бетховене? Почему о нем одном говорят таким образом? И как доходят до того, что слушают его музыку? Почему именно его? Почему Ортега, слушающий Стравинского, будет Ортегой чувственно-обостренным, восприимчивым и неглупым, а Ортега, слушающий Бетховена, скатывается на уровень простого инженера, романтически настроенного адвоката, сентиментального парикмахера и ищет взором возлюбленную, Наполеона, человечество, провидение или лесной ручеек? Почему же, спрашиваю я, он не слушает Бетховена так же, как он слушает Баха?

Почему? Но добавим еще, что это не частные отклонения двух мудрецов. Тупой, злобно-тупой, мелочно-тупой подход к этому художнику стал главной чертой нашего времени. Ох уж эти комментаторы! Даже Вагнер говорил что ни попадя. В последнем аккорде анданте из тринадцатого квартета эти ослы хотят видеть «смех Беттины Брентано». Двум музыкальным тартаренам, Ромену Роллану и Эррио, грезятся битвы, сильфиды, гномы или же «великаны, крушащие скалы». И особенно несчастная судьба у прекрасного квартета ля минор, соч. 132. Его назвали «квартетом выздоровления». Решили, что первое аллегро — это болезнь; скерцо — начало возвращения сил; адажио мольто, анданте — благодарственный гимн выздоравливающего, а заключительное аллегро — здоровье и радость. И этот драгоценный квартет с грозовым небом, первое аллегро которого лично меня до глубины души потрясает (особенно там, где после модуляции в фа мажоре вступает вторая тема) одели в халат, в домашние туфли, в колпак и напичкали пилюлями!

Но эти странности, ошибки, глупости или грубости не творятся исключительно на верхних этажах музыкального мира. Отношение к Бетховену рядового слушателя из числа посещающих концерты какое-то болезненное. Сначала — любовь искренняя и радостная, и тогда нет в мире мелодий выше его божественных мелодий, ни один стиль так не берет… Тогда молодой студент переживает свою идиллию с формой и растворяется в наслаждении. Однако это длится недолго… Ухо привыкает, наступает пресыщение — увы! увы! — прекрасное стало слишком знакомым, наскучило.

А вместе с меланхолической скукой изнурения начинает давать о себе знать Давление (откуда? из воздуха?) — всепроникающее давящее мнение, что изо всех творцов именно этого отличает «плохой вкус», слишком уж он прост… Зловредная простота, перерождающаяся в трудность! Бах, Шопен, даже Шуберт, Моцарт — ну конечно! Но только не Бетховен! С этого момента музыка становится для нашего студента крутой лестницей, ведущей вверх, его окружает трудность, как будто он оставляет наслаждение и вступает в иную зону, суровую, жесткую, сухую, горькую. И тут на свет выходит высшее посвящение, трагический Молох, тиран — Бах!

Понедельник

Бах скучен! Он объективный. Абстрактный. Монотонный. Математичный. Сублимированный. Космический. Кубический. Скучный Бах! — так звучит самая жуткая из ересей, за которую сегодня в музыкальном сообществе можно потерять имя.

Но присмотритесь повнимательнее к жрецам баховского богослужения, взгляните им в глаза: упёртость, застывшие абстракции, суровость, ничем не уступающая той, древней, бросавшей младенцев в жертву богам.

Настало время ответить на вопрос: почему так хотят уничтожить Бетховена, почему любой вздор дозволен, лишь бы он был антибетховенским, почему сплелась сеть из наивных похвал и наивных же упреков, удушающая сеть. Может, потому, что Бетховен не нравится? Совсем напротив: потому, что это единственная музыка, которая на самом деле удалась человечеству, восхитительная…