Читать книгу - "Воспоминания о давно позабытом - Анри Волохонский"

Всего в рейсах я бывал трижды. В море я написал поэму «Ветеринар бегущий». Она должна была составить большое сочинение с «Дебютом ветеринара» Алексея Хвостенко и третьей совместной частью, где ветеринар преобразовывался в небесное тело. Но эти две части были потеряны, остался только «Бегущий». Кроме того, там я видел удивительный пейзаж, воплощенный позднее в поэме «Последняя видимость».

Это было так. Во второй половине июня мы шли на север к кромке льдов, ее, однако, не достигая. Солнце исчезло из виду, и небо покрыла светлая сероватая мгла. Установился полный штиль. Размытый горизонт сжался до неопределенно малых размеров. В недвижимой воде отражалось без блеска небо того же неясного цвета, и так прошло дней десять.

Когда мы обратились к югу, мгла рассеялась, небо оказалось голубым и на нем незаходящее солнце. Вдали у горизонта на востоке сверкал кристалл. То был Шпицберген. Он рос, и мы в конце концов оказались невдали берега перед снежными горами. Погода была прекрасная, и на мостик нашей грязной посудины вышел капитан. Мимо плыла стая красивых тюленей.

— Эй, там, — распорядился капитан, — заведи там музыку какую, что ли…

Он поднял ружье малого калибра и стал целиться. Заиграла музыка, которая должна была привлечь тюленей, — «Риорита», известный фокстрот. Тюлени разом нырнули и исчезли. И на всю жизнь осталась в моей памяти эта картина: солнце, небо, горы под снегом, тюлени и звуки «Риориты» по хриплому радио с нашего нечистоплотного парохода.

Впрочем, это был, конечно, не пароход, а средний рыболовный траулер, машина которого действовала на соляровом масле. И я опишу здесь случай с механиком этой машины. Но сначала два слова о московских нравах.

Сказал однажды Лев Николаевич Гумилев:

— В России много турковатых лиц.

Одно такое лицо брило как-то меня в Москве. Окончив процедуру, оно спросило, заглядывая с левого плеча:

— Одеколончику не желаете?

А у меня с этим составом свои чувства: не выношу ни вида, ни вкуса, ни запаха. Но знаю, что для брадобреев здесь основной доход. Я поэтому отвечаю:

— Вы в счет поставьте, только, пожалуйста, не брызгайте, не люблю.

И тут он заглядывает уже с другой стороны:

— А вы хорошим пользуйтесь.

Это правило я запомнил на всю жизнь. И вот стучится ко мне в каюту наш второй механик. А я как раз читаю «Мокшадхарму», из «Махабхараты», главу «Охотник», скука невероятная, но и хорошо, ибо море. Заходит. Присел. Повертел другой том, ее тогда издали в двух томах:

— А, мокша… — так, словно всю жизнь читал эту самую «мокшу», — и чего-то мнется.

Я спрашиваю. А он лезет в карман и достает две фигурные бутылочки с зеленой жидкостью.

— Цвет, — говорит. — Очистить… А то я взял, а пить не могу: противно…

Тот самый одеколон. Пришлось обесцвечивать и чистить.

В море были и другие забавные случаи, но о том, как я переправлялся на другой траулер в самом центре Северной Атлантики на плотике, как меня вытащил за шиворот и поставил на палубу бравый матрос Василий Петрович Репка, прочитав стих из «Одиссеи» с украинским акцентом (он позднее пошел в ученики к Дандарону), о беседах на мостике про добычу золота, о том, как старший помощник капитана на четвереньках ходил мыться в баню и из бани, и о многом другом я здесь рассказывать не буду. Скажу только, что места в жизни я не нашел и там.