Читать книгу - "Каменное брачное ложе - Харри Мулиш"

— Ох, — сказал Коринф, — я не верю, что вы нанесли ему вред. Он абсолютно романтический персонаж. Даже когда он курит сигару, это выглядит совершенно естественно. Все, что он делает, столь же картинно. Время от времени он казался мне похожим на отца — каким я его помню в ту пору, когда мне было лет пять. — Он встал и поглядел в окно. — Должно быть, чудесно обладать подобным характером.

Она не ответила ничего определенного. На темной террасе, в густой тени рододендронов, отсыревал каменный ангел. Балюстрада загораживала вид на долину.

— Вы считаете себя бесхарактерным, герр Коринф?

Он поглядел сквозь стекло, в котором не было ее отражения, и спросил:

— Разве может быть вместо характера что-то другое? — Она молчала, и он продолжил: — Идол, например? Или просто пустое место? — Чувствуя, что она не смотрит на него, он медленно подошел к раковине и попытался закрутить капающий кран. — Может быть, это такое понятие — романтическая личность. Как определение характера.

Она помедлила, глядя на него с кровати, потом сказала:

— Война кончается, когда умирает последний ее участник.

А она совсем не глупа. Он поглядел на ее ноги, и желание взвыло в его мозгу; внутри у него все задрожало.

«Почему я не могу к ней подойти и молча лечь возле, на край постели? — подумал он. — Вот он, вот она, а снаружи — только ворона парит над темной лощиной!»

Он сказал:

— Я сегодня дважды напился и дважды протрезвел. Я чувствую такую ясность ума, как никогда в жизни.

— Я бы тоже хотела себя так чувствовать. Завтра в девять я должна быть внизу, на приеме, который дает городской совет. В новой ратуше. Я не стану спрашивать, придете ли вы.

— Можете спросить. Я с удовольствием послушаю ваш голос.

Она рассмеялась.

— Такого участника конгресса, как вы, я никогда еще не видела.

Он тоже рассмеялся и подумал: «Пора переходить в наступление, иначе она сейчас велит мне выметаться». Стеклянная клетка ждала его где-то высоко на крыше, он чувствовал это и помнил, что он не должен туда идти. Он подумал — на стратегию, разговоры по душам, нежное проникновение в сердца друг к другу времени уже не осталось: блиц! Он должен ее спровоцировать, застичь врасплох.

— Много лет прошло с тех пор, — сказал он, — когда в Европе я был наедине с женщиной.

Она снова засмеялась, высокомерно, в нос.

— А что, американские женщины другие, герр доктор?

— Их просто не существует.

Она посмотрела на него снизу.

— Вы женаты, герр доктор?

— В некотором роде, — кивнул он.

— Вы находите приличным так говорить о своей жене, герр доктор?

Он старательно обдумал ответ.

— Моя жена на самом деле не в полной мере моя жена.

— Вы хотите сказать, что жена вас не понимает и что вы очень ее любите, но чувствуете себя очень одиноким?

— Вы не даете мне возможности не сказать этого. Вы верите, что я сказал бы именно так?

Она улыбалась глядя на свои руки.

— Вероятно, вам лучше знать.

Он вежливо поклонился:

— Если бы моя жена понимала, что она меня не понимает, все, может быть, удалось бы наладить. Но моя жена понимает даже, почему мышки пищат, а гуси гогочут. Знаете ли вы большее тщеславие, чем все понимать?

— Что ж тогда, по-вашему, существует между людьми, если не существует понимания?

Он тихо рассмеялся:

— Вы мне нравитесь.

— Вы мне тоже, — сказала она и посмотрела ему в глаза, — но позвольте мне сразу сказать, что вы слишком самоуверенны, если думаете, будто я когда-то, для кого-то соглашусь быть не первой и единственной. Если я ошиблась, прошу прощения. Мне было бы жаль, если бы вы на меня рассердились.

Он рассмеялся:

— Женщины всегда чересчур спешат. Никогда не ждут. Всегда хотят всего и сразу. Начинаешь с ними болтать, а они заводят речь о постели. Выказываешь дружеское расположение, а они планируют, как откажутся с тобой спать. Все женщины одинаковы. Иногда, верители, просто руки опускаются.

Она смотрела на него растерянно.

— Круто. Такого у меня еще в жизни не было.

Он сунул руки в карманы и расхохотался грубым смехом, и она подумала, что это очень мужской смех. Потом сказал:

— Это меня чрезвычайно забавляет.

— Я заметила.

Она все еще была слишком смущена, чтобы сказать что-то более значительное. Он некоторое время смотрел на нее, потом снова заговорил:

— Вы никогда не думали о том, что в описании сильных чувств может таиться большая ошибка?

Она внимала ему с подозрением, в нем было что-то опасное. Она чувствовала себя окруженной, атакуемой. Он скрестил руки на тумбочке, покрытой мраморной плитой. В доме не было слышно ни звука. Он сказал (и подумал: «Как интересно — то, что я здесь думаю и говорю, становится там частью ее»):

— Взять войну. Кодекс предписывает ненавидеть врага, есть еще вариант — его возлюбить. А я никогда не ненавидел нацистов — хотя и не возлюбил, представьте себе. Было только смутное отвращение, чувство нечистоты, удивления, смешанного с некоторым возбуждением, может быть, немного зависти или чего-то в этом роде. Если просуммировать — чужой бардак. Зато если кто-то в метро меня оттолкнет, так что я пропущу поезд, я его возненавижу по-настоящему. Сильнее, чем Гитлера! Может быть, у него жена при смерти или он слепой, все возможно — плевать, я готов буду разорвать его на части, вырвать у него язык, истребить его семью, сжечь до основания деревню, в которой он родился.

— Но это безумие!

— Это — реальность. Будьте честны. С вами ведь тоже так.

— Абсолютно нет, — пылко возразила она.

— О, это еще не все. Человек имеет совсем другую структуру, чем та, которую требует у него кодекс. Почти все, что мы о нем знаем, — это не он, это — кодекс. Психология говорит о человеке не больше, чем имена звезд говорят о самих звездах. Вне кодекса остается реальная жизнь, которая последователю кодекса подходит как… как человеку подходят музейные латы. Вы хоть раз думали о том, какие безумцы существуют? Их тысячи в каждом городе, полные психушки полководцев, королей, чайников, кактусов, святых дев, Пап Римских, мессий или просто тех, кто пугается определенных слов или даже точки на стене. Я это у вас спрашиваю. Вы этого не знаете — больше не знаете. Вы уверены в себе и только ради пользы дела позволяете уродству себя обманывать, и это существует многие века: благодаря кодексу, благодаря обществу.

— То, что вы называете уродством, я называю организацией, — сказала Хелла и одним движением поднялась. — То, что вы называете обманом, я называю культурой. Вне кодекса, как вы это называете, никакой структуры нет, только несчастье, варварство. — Она сделала несколько шагов в сторону окна и добавила: — Вы… вы просто дикарь.