Читать книгу - "Она так долго снилась мне... - Тьерри Коэн"

Писать было трудно. Слова были теперь какие-то не мои, словно мне их нашептывали незримые будущие читатели. Я тяжело и боязливо продвигался вперед, как первопроходец по неисследованной местности. История меня не слишком вдохновляла, персонажи получались надуманные и неубедительные. Но все равно я неустанно покрывал значками белые страницы на мониторе, меня поджимали сроки и поторапливали письма читателей. Вынужденный марш-бросок меня утомлял и расстраивал. Я решил было, что муки творчества — неотъемлемая часть моего нового статуса настоящего писателя, попытался отделаться от них, всеми силами устремившись к моменту, когда мои персонажи волшебным образом преобразятся и удивят меня самого. Однако они так и оставались чужими и несговорчивыми.

Закончив, я послал текст издателю. При встрече Тьерри Виллар сказал мне, что ему понравилось. Но в его взгляде я прочел совсем другое. Действительно ли он надеялся, что «Я сын своего отца» сможет сравниться по числу продаж с первым романом? Или решил пока напечатать заурядную поделку в ожидании романа, который станет настоящим бестселлером?

Жош, как всегда, оказался искренним и высказался в свойственной ему манере. Он зашел в гости, положил прочитанную рукопись на стол в гостиной, внимательно заглянул мне в глаза с непередаваемым выражением, означающим: «Да, дружище, не фонтан, сам понимаешь…» Потом налил себе кофе и уселся у окна.

Хлоя пыталась исправить положение и найти во всем лучшие стороны:

— Конечно, в нем нет такого пыла и страсти, как в прошлом романе. Но это как раз и составляет его достоинство. Ты избежал ловушки, в которую попадают многие молодые писатели: не повторил тот же роман. Ты сделал нечто совсем иное, и это интересно.

Ее аргумент звучал правдоподобно и тем самым оправдывал недостатки формы. Но «Я сын своего отца» был на самом деле пустышкой. Мне нечего было показать людям, нечего сказать. Первый роман бы криком, а на этот раз мне не хотелось кричать. Роман получился проходной — прочитал и забыл.

Когда он вышел, некоторые критики его поругали, остальные просто не заметили. Читатели обвиняли меня, что я изменил своему стилю, оказался в другой системе координат. Некоторые даже сочли, что их предали. Я был им благодарен за честность и злился на себя. Нельзя было их так обманывать.

В общем, я решил, что эта книга окажется для меня последней. Потом она опять начала мне сниться. Сны были тусклые, застывшие, однообразные. Никакого движения. Она лежала и лежала, уставившись в потолок, грустила, меня не замечала.

Я из кожи вон лез, чтобы привлечь ее внимание, пытался заговорить с ней, выудить у нее хоть какое-то выражение, хоть несколько слов. Но она не отвечала. Оставалась поразительно неподвижной. Сны эти только разжигали чувство к ней, дразнили, будоражили и в итоге превратились в кошмары.

Каждое ее появление во сне было как вспышка, и каждый раз я просыпался, не дождавшись ответа. Пытался потом как можно скорее уснуть, чтобы попасть в этот же сон, разрабатывал стратегические планы, как заставить ее хоть как-то отреагировать, хоть что-то сказать. Все было напрасно. Поутру я просыпался больным и расстроенным. Она избегала меня, ускользала — почему же? Может быть, она сердилась на меня? Может, обижалась, что я написал этот второй роман?

В конце концов я стал испытывать по отношению к ней какую-то враждебность, смешанную с горечью. Мучился и злился, как отвергнутый влюбленный. Она снилась мне все реже и реже, и в конце концов сны стали так редки, что я их уже и не ждал.

Воспоминания о ней стали стертыми и расплывчатыми. Ее образ двоился, троился, делился на десять-двадцать-тридцать образов. Она делалась похожей то на встреченную в метро девушку с чудной улыбкой, то на кассиршу из мини-маркета, которая посмотрела на меня чуть более внимательно, чем обычно. Яркими оставались только воспоминания о моих чувствах и переживаниях. И я сказал себе, что она, вероятно, появилась в моей жизни лишь затем, чтобы открыть меня другим женщинам, чтобы я смог принимать их любовь и дарить им свою.

Чем я и попытался заняться. Я начал встречаться с женщинами, по преимуществу с читательницами. Эти отношения основывались на взаимной выгоде и по умолчанию были недолгими. Девушки дарили мне немного радости, свое очарование, звонкий смех. Я платил им рассказами о своей экзотической профессии, они могли считать себя причастными тайнам чудного мира литературы. Но они быстро разочаровывались: оказывается, я вел довольно скучную жизнь. Ничего общего с образом писателя, нарисованным их воображением: ни тебе встреч со знаменитыми собратьями по перу и другими звездами, ни тебе романтических приключений, которыми можно похвастаться перед подругами, ни тебе скандальных откровений, способных удовлетворить их любопытство. В конце концов все они уходили от меня.

Жизнь моя была пустой и праздной. Я не думал о завтрашнем дне, не задумывался над смыслом своих поступков, довольствовался маленькими радостями, которые находишь в повседневной жизни, когда не остается времени о чем-либо мечтать. Плыл по течению. Работать я совершенно перестал, и никто меня за это не упрекал. Все представляли себе, что писатель так и должен жить, и наивно полагали, что я хотя бы несколько часов в день работаю над будущей книгой.

Между тем мои финансы постепенно таяли. Сперва я жил на деньги, которые оставили родители, потом на авторский гонорар за книгу, но вдруг обнаружил, что они иссякли. Я отвечал на тревожные звонки из банка, обещая новые поступления денег, выход нового романа, контракты на переводы. Доверия банкиров можно добиться, только внушив им, что ты — лакомый кусочек. Я научился лгать. Практически перестал быть самим собой.

И лишь встреча с необычной, совершенно особенной читательницей позволила мне опомниться и понять, что же со мной творится. Донателла прислала мне письмо, в котором рассказала, какое сильное впечатление на нее произвел мой первый роман, как она узнала себя в главной героине, страдающей от одиночества. Письмо меня очень тронуло. Я написал ей об этом. Она спросила, можно ли встретиться, чтобы я подписал ей книгу. Ее слова были такими искренними, такими пронзительными, что я испугался: а вдруг разочарую ее, не сумею оказаться на высоте иллюзий, которые она питает на мой счет. Но она настаивала, и я согласился, мысленно пообещав себе держаться на расстоянии, чтобы ни в коем случае ее не ранить.

Мы встретились в кафе на острове Сан-Луи. Я даже не удивился, когда оказалось, что она именно такая, какой я ее себе представлял. Когда она вошла в кафе, я вздрогнул. На мгновение мне показалось, что это та самая девушка, которая царила в моих снах. Но потом я быстро отмел эту мысль. Все женщины, которые мне нравились, были похожи на нее. Красивая и изящная, нежная и ранимая. Она казалось одинокой и немного потерянной. Она поздоровалась со мной: ее губы дрожали. Едва уселась, сразу начала подробно описывать ощущения, которые вызвал у нее мой первый роман; о втором не проронила ни слова. Глаза ее что-то искали в глубине моих глаз — может быть, слова, которые я когда-то нашел и которые так ее поразили.

Мне хотелось понять ее, утешить, полюбить. Она не оставила меня равнодушным, в душе я страстно надеялся увидеть ее еще. Но надежда, которую я разглядел в ее взоре, пугала меня. Слишком большой, слишком сильной была эта надежда. А девушка была такая красивая, такая чистая, такая загадочная — но не та, которой я ждал. Поэтому я счел своим долгом уберечь ее от грядущего разочарования. Перед тем как проститься, Донателла протянула мне свой экземпляр «В тиши ее молчания». В обычной подписи на память я попытался зашифровать послание к ней: