Читать книгу - "Оливер Лавинг - Стефан Мерил Блок"

«Ну, могу только сказать, – в очередной раз отвечала Хелен в этом многолетнем споре, – что больше никто у нас так не скандалит».

Но они почти никогда и не появлялись – все эти дети и внуки стариков с деменцией и инсультников, которые, что-то бессвязно бормоча, катались по коридорам в своих инвалидных креслах, облаченные в больничные сорочки. Наблюдая за этими редкими визитами, которые происходили только по праздникам и порой по выходным, Ева начала догадываться, в чем заключается истинное предназначение этого заведения.

Приют Крокетта, поняла Ева, был местом, куда люди в определенных затруднительных обстоятельствах могли поместить груз своей вины. Если инсульт, травма головы, паркинсон или альцгеймер поражает мозг, но присоединенное к этому мозгу тело продолжает существовать, – что тогда делать родным? Места вроде приюта Крокетта позволяли людям совершить трусливую разновидность отцеубийства, матереубийства, братоубийства, сестроубийства: перепоручить заботу о своем близком учреждению, сказать себе, что ты сделал все, что в твоих силах, и предоставить какой-нибудь инфекции в молчаливом равнодушии завершить то, на что у тебя не хватило духу.

Нет, Ева не позволяла себе подобной трусости. Она совершенствовала скептическое выражение лица и никогда не награждала медсестер и докторов благодарностью, если те просто выполняли назначенные предписания. Ева явственно ощущала, что ее неотрывный, умоляющий взгляд посылает дополнительный, более мощный электрический ток всем этим приборам, что именно ее немигающие глаза позволяют машинам пикать и пыхтеть и поддерживают в Оливере жизнь. Если она отведет взгляд от подрагивания его зрачков, от биения этих тонких, словно тростинки, рук, от желтушной бледности лица, то зонд сломается, заражение от пролежней распространится до сердца, и Оливер ускользнет от нее.

Для докторов и медсестер Оливер был просто пациентом на четвертой койке, которому надо было менять постельное белье. Только Ева теперь боролась за настоящего Оливера, которого никто из них не мог знать. За мальчика, любившего Боба Дилана, стихи, научную фантастику и сказки. Мальчика, который всегда требовал, чтобы все остановились полюбоваться закатом, даже самым заурядным.

Однажды в старом выпуске шоу Опры Уинфри Ева услышала рассказ вдовы одного из погибших в башнях-близнецах; по словам этой женщины, самым тяжелым для нее были разговоры, которые она продолжала мысленно вести с мужем, «словно он все еще рядом – пока я не вспомню, что его нет». Ева делала то же самое, с той разницей, что разговаривала она вслух. Она следила за творчеством любимых писателей и режиссеров Оливера и зачитывала ему отзывы на их книги и фильмы. Она старалась держать Оливера в курсе новостей – и местных, и международных. Она пересказывала ему свои редкие телефонные разговоры с Чарли в мельчайших подробностях.

Безмерность материнской веры заключалась в том, что Ева действительно представляла, а потом и верила, что Оливер отвечает ей по ту сторону дрожащих стенок черепа.

Когда однажды во время необычно мирного телефонного разговора она поделилась этой мыслью с Чарли, тот ответил, что ничуть не удивлен.

– Серьезно? – переспросила она. – Тебе тоже так иногда кажется? Тогда почему ты не навещаешь его? Почему ты?..

– Я имею в виду, Ма, что не удивлен тем, что ты можешь разговаривать, не беспокоясь об ответе. Я, так сказать, на собственном опыте имел дело с этим явлением.

– Понятия не имею, о чем ты.

– Это твоя манера, – сказал Чарли. – Когда тебе не хочется что-то признавать, ты начинаешь говорить и говорить без остановки, как будто разговором можно вызвать к жизни другой мир.

– О боже, опять.

– Поверь мне, Ма, я устал не меньше твоего. Но может быть, хоть раз в жизни ты попытаешься послушать? Может быть, раз в жизни спросишь меня о моей жизни? Может, тебе будет интересно узнать, что я могу рассказать?

Этот разговор окончился так же, как и почти все разговоры с Чарли, то есть молчанием: по линии передавалась лишь дрожащая тишина, пока Ева не попрощалась под каким-то выдуманным предлогом. Хотя сейчас все было иначе, жизнь протекала по прежним старым шаблонам. Мать не выбирает себе любимчиков добровольно, но что она может поделать, если один ребенок ей ближе, чем другой, что она может поделать, если только один унаследовал ее узкие щиколотки, ее эльфийские уши, ее кудри? В мире существовали люди, подобные Еве и Оливеру, – люди, знавшие: чтобы выжить, необходимо постоянно размышлять и подвергать сомнению легкодоступные идеи; и существовали такие, как Чарли и Джед, – они двигались по жизни, словно ночью в автомобиле, никогда не видя дальше сумрачного света фар, слепо доверяя темным дорогам этого мира. Если и было какое-то утешение в этом худшем из дней, то это перспектива позвонить Чарли. И каким бы ни оказался результат, Ева надеялась, что он позволит призвать ее сына домой, показать ему, в каких обстоятельствах он ее оставил.

Дверь наконец-то распахнулась. Профессор Никел внимательно посмотрел на свои бумаги – потерявший дорогу путник, сверяющийся с картой:

– Мистер и миссис Лавинг?

– Сейчас? – выговорила она скрипучим шепотом, похожим на беззвучный крик из ночного кошмара.

– Ну… – Никел уже пятился назад к двери. – Торопиться не стоит. Мы еще не завершили подготовку.

– Ева, – произнес Джед, но она уже вскочила и со всех ног помчалась в дамскую комнату. Еще секунда – и она бы не успела. Утром она не смогла ничего съесть, и сейчас в безукоризненно чистый унитаз из ее рта вытекло лишь несколько капель охристой кислоты. Дело в том, что во всех «чудесных» историях, о которых читала Ева, пациент в строгом смысле не приходил в сознание. Почти во всех случаях новый доктор или ученый просто обнаруживал, что все это время больной и так находился в сознании, что ему просто поставили неправильный диагноз из-за устарелой аппаратуры или некомпетентности врачей. А что за врачи работали в приюте Крокетта? Что представлял собой доктор Рамбл?

Опустившись на сине-серый кафельный пол, Ева щелкнула замком своей сумки и нащупала успокаивающий предмет, отчасти надеясь, что на самом деле все-таки не украла его со стола Рона Тауэрса. Но вот он в ее руке, этот поблескивающей новенький телефон – по сути дела, один сплошной экран, на котором вспыхнула картинка: Рон борется с пухлым десятилетним мальчиком, напоминающим Рона лоснящимся красноватым лицом. Интересно, обнаружил ли уже Рон пропажу? Ева задумалась, как бы тайком вернуть телефон обратно. Но куда соблазнительнее была неотвязная мысль об оживших руках сына, которые что-то нажимают на гладкой стеклянной поверхности. «Блин, сколько же я пролежал в отключке?»

Ева опустила телефон обратно в сумку. Поднявшись с кафельного пола, провела ладонями по серой полиэстровой материи своего делового костюма. Умылась, прополоскала рот пригоршнями воды, но так и не смогла побороть сухость в глотке.

Вернувшись в приемную, Ева кивнула профессору Никелу и доктору Рамблу, и те повели ее и Джеда на парковку, к фургону с аппаратом фМРТ, куда уже переместили Оливера. Преодолевая этот краткий промежуток асфальта, Ева постаралась впитать в себя окружающий пейзаж: безучастную громадность просторов, очертания далеких гор, окутанных лиловой, словно бы прохладной дымкой. Вслед за Джедом Ева вошла в серую кабину трейлера, где за плексигласовой перегородкой виднелся аппарат фМРТ.